Секретарь обкома - Всеволод Кочетов

— Вам нездоровится? — спросил Огнев участливо.

— Что-то с сердцем. Устал, наверно. Несколько ночей не сплю.

Огнев сказал, что встречу с Василием Антоновичем он ему непременно устроит, и проводил до дверей.

В столе у Огнева хранились не только те стихи, какие Птушков публиковал в газетах и журналах, какие вошли в его две книжки, выпущенные — одна в областном издательстве, другая в Москве, но были у него и неопубликованные строки Птушкова, — те, что Птушков читал на вечерах, и даже такие были, что читались лишь в самом узком кругу друзей. Их переписывали на машинках и в машинописном виде распространяли почитательницы. Некоторые из подобных стихов нравились Огневу: смело и хлестко пишет, хотя и молод. Несомненно талантлив, несомненно. Игра стоит свеч. Надо им заняться, и основательно. Надо его вовлечь в общественную работу. Надо, чтобы пошел на завод, поехал в деревню, надо чем-то нагрузить. Пусть почувствует ответственность. Не может быть, чтобы не поддался влиянию, если влияние будет оказываться тонко, умно, тактично. Огнев подумал о Луначарском. Анатолий Васильевич умел, умел работать с творческой интеллигенцией. Каких людей, какого кремневого характера, перетаскивал он на свою сторону, на сторону советской власти.

А Птушков тем временем вышел из обкома окрыленный. Поняли здесь его силу! Заискивают теперь, обрабатывают… С Денисовым встретиться? Пожалуйста. Можно. Только для разговора с Денисовым он, Птушков, уже соответствующим образом подготовится; так, как сегодня, когда его застали врасплох, уже не будет.

В другое время он бы торжествовал. Но полному торжеству мешала Юлия Павловна. Что-то очень сложное и непривычное вошло вместе с нею в его жизнь". Она его не понимала, нет, не понимала. Подобно Огневу, она требует от него каких-то других, хороших стихов. Это значит, что он должен отказаться от самого себя, стать кем-то другим. Это невозможно, невозможно. Но невозможно и не любить Юлию…

В тот вечер он вновь подкараулил ее возле театра.

— Вы разрешили, — сказал, целуя ей руку.

— Но не каждый же день, Виталий.

Он видел: недовольна его появлением. Ну ничего, ничего, привыкнет, он ее приучит к себе. Он будет терпеливым. Он будет каким угодно, лишь бы завоевать ее, лишь бы находиться с нею.

— Я пойду с вами. Я провожу вас. Молча. Без всяких слов.

Он так и не раскрыл рта до ее дома; поцеловал руку и ушел.

Было поздно. Юлия зашла в дом с черного хода, чтобы не беспокоить Денисовых — возможно, они уже спали: в окнах темно. На кухне застала Александра. Электрическим утюгом он гладил Павлушкины одежды.

Она отстранила его от стола, принялась сама гладить. Александр сел на стул возле; подперев подбородок рукой, следил, как движется утюг по белым, темным, пестрым тканям.

— Просто игра какая-то, — сказала Юлия. — Почему ты должен так мучиться? Почему вы не пригласите в дом няню к Павлушке? Можно же найти хорошую, пожилую женщину. Пенсионерку, например. Не понимаю Соню.

— Мама тоже так говорит, — ответил Александр. — Но я не хочу, я. Отец не любит посторонних в доме.

— Да уж это я знаю!

— Ничего ты не знаешь. Не прикидывайся жертвой моих родителей. Не в этом дело. Отец за день утомляется. Он хочет тишины хотя бы дома. Я его отлично понимаю.

— Можно няньку попросить не петь страданий и не плясать барыню. — Юлия усмехнулась. — Ну-ну, не черней, — поспешила она сказать, видя, что Александр нахмурился. — Ты шутки перестал понимать с тех пор, как стал дет-ным. Эх, Шурик, Шурик! — Юлия отставила утюг. — Давай ужинать. Я сейчас что-нибудь сооружу. — Она схватила передничек Софии Павловны, висевший на крючке, надела его, зажгла газовую плиту. — Давай выпьем немножко. У меня есть очень хорошее винцо. Еще из Ленинграда. Марочное. — Все в ее руках закипело.

Александр вспомнил Сашеньку. Вот так же кипело и в Сашенькиных руках. Так же, чтобы никого не беспокоить в доме, сиживали они, бывало, с нею на кухне.

Юлия разогрела котлеты, приготовила яичницу. Сидели у стола, поглядывали Друг на друга, ели, чокались чашками — за рюмками идти в столовую Юлия не захотела.

Винцо было и в самом деле хорошее. Бутылка подходила к концу.

— За мной один поэт здешний бегает, — сказала Юлия ни с того ни с сего.

— Уже? — сказал Александр.

— Что значит «уже»?

— Ну то, что уже кого-то ты нашла?

— Не я, он нашел. И вообще, почему так пренебрежительно? Может быть, думаешь, что и ты не найдешь рано или поздно?

— Юлия!..

— Есть Юлия, товарищ командир! Не дергайте так зло лицом. — Она подержала руку возле воображаемой фуражки, отдавая приветствие воображаемому командиру. — Шаль, что во время войны я была ещё девчонкой. А то бы сегодня передо мной тянулся ты. Не меньше бы полковника была. Эскадрильями командовала — как Гризодубова. Партизанским отрядом. Смеешься? Эх, ты! Никто из вас меня не знает. Никто не знает, кто такая я. — Она стукнула кулаком по столу. — Сволочи вы все — мужики! — Резко встала и ушла в свою комнату.

16

Перед Василием Антоновичем сидел Влады-чин, секретарь Свердловского райкома партии. Светлые его волосы, зачесанные на косой пробор, время от времени падали на лоб, на глаза; Влады-чин поправлял их быстрым броском руки, встряхивал головой и от этих падающих волос, от этих энергичных движений казался совсем молодым, значительно более молодым, чем полагалось бы первому секретарю райкома в таком крупном и важном районе города, как Свердловский.

— Я, конечно, не очень по инстанции пришел к вам, Василий Антонович, — говорил Влады-чин. — В известной мере нарушая субординацию. — Глаза его живо и почти весело посматривали на Василия Антоновича. — Но я, как полагается, сначала обращался к Родичеву, не считал возможным в таком деле обходить секретаря горкома. Товарищ Родичев мне сам посоветовал: поди к Василию Антоновичу, все упирается в него. Мы, дескать, делали попытки, но безрезультатно. Вот я и пришел, Василий Антонович. Нужда заставила.

Владычин жаловался на Николая Александровича Суходолова, директора химического комбината, расположенного в Свердловском районе.

— Суходолов превращается в тормозящий фактор, Василий Антонович, — говорил он.

«Тормозящий фактор! — думал Василий Антонович. — Молодой вы, товарищ Владычин, горячий. Вам человека отправить на пенсию, все равно что сбросить в сторону костяшку счетов. Щелкнул пальцем — и нет костяшки». И вместе с тем Василия Антоновича раздражало то, что претензии Владычина совершенно справедливы — и к Сухо-долову, и к нему, первому секретарю обкома. По комбинату уже давно идет глухой гул, отголосок которого Александр принес из цеха домой в первый же день работы. А письма? Мало ли писем поступает по поводу непорядков на комбинате? И Родичев не соврал Владычину: да, горком обращался к обкому с просьбой что-то сделать с Су-ходоловым — или, мол, пусть по-настоящему займется работой, или же уходит.

— В чем же вы обвиняете Суходолова? — спросил Василий Антонович, насупясь.

— Мы его не обвиняем. — Владычин смотрел прямо в глаза Василию Антоновичу. — Не в этом дело. Он просто не тянет. Говорят, вы его давно знаете. Может быть, в свое время он и был отличным работником. А сейчас только шуточками, только смешками отделывается. Нет у него ни деловитости, ни привычки держать слово: чего хочешь наговорит, наобещает, но не сделает. Люди приходят, ставят вопрос: так и так, надо, например, цех останавливать на плановый, профилактический ремонт, или надо модернизировать что-либо из оборудования, или новую технологию предлагают. Сейчас много волнений и переживаний в связи с движением коммунистических бригад. На комбинате сорок второй цех хочет целиком, всем коллективом участвовать в этом движении. И что вы скажете? В любых случаях у Суходолова один ответ: «Дайте только срок — будет вам и белка, будет и свисток». А срок приходит, проходит, и ни белки, ни свистка. Видимо, Василий Антонович, есть биологический предел полезной деятельности человека. У каждого свой, конечно. Гёте и в восемьдесят лет писал прекрасные стихи. Тициан, утверждают, ещё и в девяностодевятилетнем возрасте начал новую картину, да только смерть помешала, чума, кажется. А вот у Суходолова заряду и на шестьдесят лет не хватило.

— Вы правы, Тициан работал до последнего дня и умер, по новым данным, в возрасте около девяноста лет. Это хотя и не сто, но тоже не малый возраст. А что касается Николая Александровича… — Василий Антонович побарабанил пальцами по столу. — А вам сколько лет, товарищ Владычин?

— Тоже не так уж мало, Василий Антонович. В январе будет тридцать восемь.

— Тридцать восемь? — Василий Антонович был явно удивлен. — Мне думалось, ну никак не более тридцати — тридцати двух.

— Я ревматик, знаете ли. А ревматики, говорят, лицом не стареют. Они стареют суставами да кровеносными сосудами.