Homo Irrealis - Андре Асиман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако называть это самообманом и софистикой, наверное, неточно. Эти персонажи одновременно и вполне безыскусны, и немилосердно проницательны — они балансируют на грани самообмана, но в него не срываются. В конце каждого фильма Ромера происходит коррекция — момент, когда один персонаж или все разом лишаются иллюзий. В интеллектуальном смысле персонажи Ромера непредсказуемы: никогда толком не поймешь, то ли они пытаются скрыть неуверенность в себе, то ли совершенствуются в искусстве заглядывать в собственный мир, перехватывают, а потом раскладывают по полочкам все нюансы неприкрытого желания. Когда Жером спрашивает у Авроры, есть ли у нее кто-то, ответ ее звучит однозначно, да и не кажется самообманом: «У меня никого нет, — говорит она. — Но я никуда не тороплюсь. Предпочитаю ждать. Ждать я умею. Мне нравится ждать». Краткий отчет Жерома о его победах кажется не менее прямолинейным: «Всякий раз, как я желал женщину, мне не удавалось ее заполучить. Все мои победы оказывались неожиданностями. Желание приходит следом за обладанием». Ромер любит противоречия. Все герои его фильмов размышляют контринтуитивно — возможно потому, что, если глядеть на вещи вразрез с фактами, можно усмотреть больше истины, чем при рациональном осмыслении. Обычно желание приходит до обладания, не после. А что до ожидания, никто не любит ждать. Тем не менее именно так персонажи Ромера читают книгу жизни: в парадоксальном ключе, то есть развенчивая или как минимум ставя под вопрос всё, что представляется известным. Взгляд Ромера строится на инверсии. Его, судя по всему, интересуют только те вещи, которые укоренены в том, что Паскаль называл постоянной заменой «за» на «против» (renversement perpétuel de pour au contre).
Именно за это я и полюбил Ромера. Он работает с постоянными подменами, перемещениями, отсрочками того, что неизбежным образом очевидно, потому что в центре его эстетики лежит едва ли не противоестественное сопротивление — назовем это отвращением к так называемой грубо-приземленной реальности жизни. Собственно, мне видится нечто умиротворяющее и утешительное в контринтуитивных заявлениях Ромера, идущих вразрез с представлениями, которые в мои молодые годы разделяли решительно все: что добиться чего-либо возможно только усилием воли, что усилие — это всё. Персонажи Ромера же, напротив, полностью полагаются на судьбу, авантюру, случайность — hasard. Если внутренней нашей сущностью управляют вещи неосмысленные — парадокс, противоречие, прихоть, порыв, — то и внешние события жизни управляемы вещами неосмысленными: случаем, счастливым совпадением, стечением обстоятельств. При этом в чудачествах наших чувств есть необъяснимая логика и смысл, как есть они и в на первый взгляд необъяснимых случайностях. У каждого счастливого совпадения есть своя цель, оно, подобно подсознанию, является маркером существующей где-то воли, которая знает, чего нам на самом деле нужно от жизни. Пародируя Паскаля, можно сказать, что случайность имеет свою логику, о которой не ведает воля. Вера Ромера в разум достаточно прихотлива, чтобы вызвать к разуму недоверие.
* * *
Тут-то наконец и возникает колено. Жером смотрит, как молодой человек Клэр кладет ладонь ей на колено. Какой неуместный, бессмысленный, глупый жест, думает он. Сам он раньше едва не коснулся щекой ее колена, когда она, стоя на стремянке, собирала вишни. Но из этих двух наблюдений возникает внезапное осознание того, что от Клэр ему нужно не ее тело, не ее сердце, не ее любовь; нужно ему ее колено — и только. Можно назвать это усеченным желанием. Теперь Жером понимает, что давно перестал бы думать про Клэр, если бы его не подстегивала Аврора — ее писательские интриги толкают его на то, чтобы все глубже погружаться в ситуацию с Клэр, сводной сестрой Лоры. Ему действительно хватает смелости продолжать, но только благодаря осознанию, что в этой игре он участвует под руководством Авроры — это предлог и дальше думать про Клэр, даже и не подозревая, что она ему небезразлична.
По сути, соглашаясь на роль подопытной зверушки в эксперименте Авроры, Жером изгоняет из головы все сомнения в собственной смелости, подавляет стеснительность и даже самопровозглашенную робость. Теперь он может невозбранно ухаживать за Клэр, без всякого страха, что в этом есть что-то безнравственное. По собственному понятию он а) действует по наущению Авроры и б) ровно ни о чем Клэр не просит. Ему нужно лишь ее колено. Оно способно полностью утолить его желание.
Позволяя Жерому относиться к соблазнению как к эксперименту, Ромер убирает из ситуации неуверенность в себе и желчные укоры совести, которые каждый мужчина испытывает всякий раз, когда за кем-то ухаживает и боится отказа. Самоненавистничество Ромер уже рассмотрел в куда более раннем фильме «Знак льва». Теперь на его место встают лукавство, веселость и озорство. Мне тоже всегда хотелось изгнать из своей жизни все формы самообвинения. Но даже если стратегия Жерома и не срабатывает, на руках у него все-таки остается одна неразыгранная карта, а именно: не раз сделанное Авроре признание в том, что «Всякий раз, как я желал женщину, мне не удавалось ее заполучить. Все мои победы оказывались неожиданностями». Он Казанова, хотя в этом и не признаётся.
Все, что ему нужно, это колено Клэр. Вопрос не в том, почему колено, вопрос — почему только оно?
Его довод — а это не более чем довод — состоит в том, что у каждой женщины есть свое уязвимое место. Шея, рука, талия, а в данном случае — колено. Мысль, что тело любой женщины можно свести к одному-единственному уязвимому месту, или магнитному полюсу желания, как его называет Жером, разумеется, абсурдна. Такого места не существует. Скорее всего, колено Клэр просто заинтересовало Жерома сильнее всего остального. Однако теория о его значимости помогает Жерому отыскать точные координаты запланированной им осады тела Клэр. Она же помогает ему обуздать собственные надежды, ибо он уже знает — пусть и сказал Авроре, что желание, которое вызывает у него Клэр, дает ему над ней определенную власть, — что она для него недоступна и неприступна.
То, что совершает Жером — устраняет женщину как целое и делает колено замещением всего ее тела, частью целого, — это чистой воды синекдоха. Он сублимирует желание, останавливаясь на одном лишь колене и игнорируя все
