Легенда о мальчике, что учился дышать (СИ) - "chuckcloud"

Ближе к вечеру, когда солнце, скрытое за серой пеленой, незаметно катилось к горизонту, Харди закончил покраску и уселся на большой декоративный камень позади беседки, откуда открывался вид на небольшую дубовую рощу на заднем дворе. Восемь дубов возвышались в ряд вдоль ограждения. Харди отыскал взглядом среди деревьев свой дуб и тут же отчетливо вспомнил, как закапывал в землю желудь, который сам подобрал из-под усталого дуба отца. То был его девятый день рождения. Первый день рождения здесь, в поместье. Вспомнил, как Крис разбудил его поутру и повел в рощу, рассказывая попутно о традиции посадки каждым мальчиком в роду Харди своего дерева. Тому совершенно не были интересны в тот момент эти древесные истории. Да, было довольно прикольно узнать, что эти дубы настолько стары, но не более того. Да и вся эта затея с посадкой желудя казалось сомнительной. Где гарантия, что что-то прорастет? Почему бы не купить хороший саженец и не посадить его, раз уж это так важно? Но мистер Уокен тогда заверил, что желудь непременно прорастет, ведь у всех прорастает — почему же не прорастет у Тома? Но мальчику не очень-то в это верилось, да и в принципе было все равно. Не прорастет — и пусть! Деревом больше, деревом меньше — какая разница? Ан нет! Дуб вскоре пророс, как и обещал Кристофер, ведь на самом деле он утаил, что вырастить из желудя дерево куда проще, чем из саженца. Да и зачем это знать пацану? Крис хотел, чтобы сын думал, что раз дуб пророс, значит он исключительный и самый сильный из всех желудей, и это Том сам лично выбрал его. Да, дуб рос довольно медленно и был болезненным. Мистер Уокен то и дело обрабатывал дерево от всяческих вредителей, которые так и норовили загубить маленький дуб. И несмотря на все невзгоды он рос и постепенно креп. Ствол становился все выше и шире, крона — все гуще и раскидистей. И последний раз, когда Том приезжал в поместье, дуб уже, казалось, был готов догнать своих предков. Дереву на тот момент исполнилось уже около двадцати лет, и он почти сравнялся по высоте с остальными деревьями рощи. Все еще был чуть тоньше других и слегка кривоват, но наконец в нем была видна сила. Листва была сочной и все ветви были увешаны желудями. То было год тому назад. Теперь же Харди смотрел на дерево и совсем его не узнавал.

Корявые, а некоторые и надломанные ветви просвечивались сквозь тусклую, жидкую крону и устало клонились к земле, отчего дуб, казалось, стал намного ниже, чем был прежде. Постарел, поник. Листья сухие — не по-осеннему бурые, а блекло-зеленые, будто высушенные меж страниц старых книг, изъеденные личинками шелкопряда. Кора где-то отходила и вскрывалась болячками. У земли безжизненными узлами виднелись оголенные корни, и, казалось, еще немного и они не смогут больше удерживать ствол. Дуб стоял среди гордых, пышущих зеленью и жизнью сородичей, и рядом с ними выглядел никчемным уродом, весь кривой и неуклюжий. Можно был подумать, что стоит его лишь слегка толкнуть и он, не сопротивляясь и не противясь, рухнет, рассыпавшись на мелкие щепки и сухую труху.

— Выкорчевать бы, сука-бля, его к хуям… — пробормотал Том, в задумчивости приложив разведенные большой и указательный пальцы к подбородку и рассматривая жалкое беспомощное дерево.

Так полетели дни. Ну, как полетели… Дни тянулись бесконечно долго, хоть Том и находил для себя постоянно какие-то дела, занявшись приведением поместья в прежний вид. Зато дом и двор за это время преобразились. Казалось и не было тех десяти лет, что прошли со смерти Кристофера; тех тринадцати, что минули с того момента, как сержант уехал в Штаты; тех двадцати двух лет, с тех пор, как он впервые сюда приехал восьмилетним мальчиком, что не умел дышать. Дышать он научился, но надежды, что мелькала в глазах того пацана, теперь не было. И Том совсем не знал, что из этого лучше. Задыхаться, но иметь надежду на спасение, или же дышать свободно, но не видеть никакого пути дальше.

Одним июльским утром Том проснулся и осознал: все что мог сделать в поместье — он сделал, а все, что не мог — приказал сделать рабочим. И теперь фамильное гнездо Харди выглядело в точности, как и раньше. Что дало это Тому? Да, собственно, ничего. Зачем вся эта красота и лоск в доме, где никто не живет? Лишь в дань уважения к отцу. Самому же сержанту было абсолютно плевать: чисто ли в замке или пыльно, свежа ли краска или потрескалась, цветут ли клумбы или порастают травой. Том не замечал ничего этого вокруг, хоть и занимался всем этим самолично. Но было то, что действительно непрестанно ощущал он здесь.

Первое — это пустота. Огромное поместье с десятками просторных комнат, в которых никто не живет. Комнаты заставлены мебелью, которой никто не пользуется. Стены, увешены картинами, на которые никто не смотрит. На десятиметровом столе, за которым никто не обедает, стоят канделябры, в которых никто не зажигает свечи. Кровати застелены покрывалами и подушками, на которых никто не спит. В сервантах пылится посуда, из которой никто не ест. На заднем дворе у дубовой рощи — ростовые шахматы, в которые никто не играет. На первом этаже — музей, экспонаты в котором больше некому показывать. А в его спальне — раритетная люлька, в которой никого не убаюкивают.

Второе же — невыносимая гнетущая тишина. Ее не заглушали ни голоса кухаров, доносящиеся с кухни, ни шум ремонтных работ. Сержант невольно вспоминал слова отца, сказанные им однажды. О том, что настанет день, когда Том останется абсолютно один в этом поместье. Тогда-то он узнает — каково это — остаться без семьи. И в тот самый момент ему захочется, чтобы любимая женщина согрела его любовью, захочется услышать разносящийся по поместью там и тут детский беззаботный смех… Но всего этого не будет, если он не одумается вовремя… Ничего не будет… Раньше Харди думал, что этот момент для него уже давно настал — в день, когда состоялись похороны отца. Он даже на мгновение тогда подумал, что не отказался бы иметь ребенка. Да, он чувствовал себя в тот момент одиноким, однако тогда это чувство заставило наконец найти брата, и вновь затеплилась надежда на какое-то светлое будущее. Хотя бы имея всего лишь брата. Почему бы и нет? В то время Харди были совершенно чужды мысли о семье, любви и чем-то подобном. Все это было ему неинтересно. Да и с братом отношения складывались по-разному, и Том все равно чувствовал себя время от времени одиноким, тем не менее, у него не было потребности заполнять эту пустоту внутри себя чем-то еще.

Но сейчас Том по-настоящему понял, что такое одиночество. Так было и все тридцать лет его никчемной жизни, но лишь теперь он осознал, что одиночество — это совсем не то, чего бы он желал. Лишь теперь он захотел, чтобы тишину заменил голос любимой женщины рядом, и звуки вальса, пока они вдвоем кружатся по залу. А может даже и больше. Может, Том хотел даже слышать беззаботный смех своих детей, доносящийся из просторных комнат. Хотел собираться всеми за десятиметровым столом, зажигать свечи и ужинать из красивой посуды. Ложиться в теплую кровать, прижимать жену к себе и вдыхать ее аромат. А по ночам, когда та слишком устала, вставать, чтобы покачать люльку, где спит их ребенок.

Эта картинка, постоянно всплывающая в мыслях, была до того реалистична, что, казалось, порой становилась осязаемой, и до того идеальна, что даже начинало подташнивать. Но главное, Том абсолютно точно знал — все это лишь несбыточная мечта, и какой бы приторно сладкой она ни была, ему не вкусить даже толики этой сладости. Точнее, свою долю этого клубничного десерта он уже заполучил в те дни, проведенные в Сан-Франциско и придорожных мотелях. И по-прежнему ощущал ту сладость, оставившую после себя горьковатый привкус.

Кристофер говорил, что ничего хорошего не будет, если Том не одумается. Но ведь он одумался! И он был готов к этому шагу, был готов бросить все, готов на что угодно и даже больше! Да, осознал он, насколько серьезны были его намерения, пожалуй, лишь здесь, в отчем доме, но на деле же — хотел этого уже очень давно. Но теперь он понял не только чего хотел, но и с кем. Харди, конечно же, видел в своих сладких мечтах не безликую жену, а совершенно конкретный образ. Хрупка, с тонкими ключицами, вздернутым носом, зелеными глазами, и светлыми волосами, заплетенными в косы, а по особым случаям завитыми в кудри. Нина. Лишь ее одну он готов был впустить в свой дом, и уже впустил в сердце. И там она навек и останется. Лишь в его воспоминаниях и мечтах.