Баку - 1501 - Азиза Джафарзаде

С этими словами он снова замахнулся:

- Клянусь головой шаха, если ты не будешь меня слушаться... Сразу же пойду к городскому правителю, потребую твоего наказания. Потребую, чтобы тебя разорвали на части, сукина дочь!

Я надел на тебя мужскую одежду, чтобы спрятать подальше от чужих глаз. Не для того же надел, чтобы ты выходила на площадь, совалась в толпу мужчин! Рабыня ты, невольница - вот и сиди на своем месте, не высовывайся. Уж погоди, вот доберемся мы до места...

Айтекин не плакала. У старика не было сил, чтобы ее обидеть. К тому же он где-то схватил лихорадку и от этого еще больше ослабел. Его тошнило, рвало, часто он ни есть, ни пить не мог, был даже вынужден порой отставать от каравана. Вот почему, доверив свои товары хозяину каравана, к которому примкнул, Рафи шел налегке, но купленную на публичной распродаже невольницу Айтекин от себя не отпускал.

В дверь постучали. Вошел дервиш Ибрагим. По его распоряжению внук Ибадуллаха принес три горшочка пити. Поставив их по указанию дервиша на середину комнаты, мальчик вышел. А Ибрагим протянул Айтекин горячие тендырные чуреки, которые принес с собой:

- Возьми эти чуреки, братец, и быстренько расстели скатерть - все мы с голоду умираем!

Аромат круглых ярко-красных чуреков, приправленных кунжутом и маком и недавно вынутых Гюльяз из тендира, превзошел даже шафранный дух пити. И купец Рафи не смог устоять перед столь соблазнительным ароматом. Дармовое пити желудок ведь не проест, решил купец. А странный человек этот дервиш! Другие готовы живьем человека съесть, вынь да положь им "долю предка", а этот сам угощает Рафи и его мнимого сына. Пока Айтекин, задумавшись о чем-то, перебирала пиалы, купец сам проворно расстелил на циновке небольшой разрисованный платок вместо скатерти. А Айтекин наполнила медную чашу водой из стоявшего в углублении кувшина. Затем все трое приступили к трапезе.

А во дворе караван-сарая сменивший канатоходца плут-мютриб, надев женское платье и привязав к щиколоткам серебряные бубенцы, начал танцевать, прищелкивая пальцами. Утомившийся от славословий дервишей, возносивших хвалу шаху, венецианский посол с удовольствием наблюдал за этим простым, но необычайно интересным видом восточного искусства. Время от времени он спрашивал название того или иного танца и что-то отмечал в своей записной книжке.

Ибрагим до вечера беседовал с Рафи и покинул его, лишь когда купец начал готовиться к вечернему намазу, до которого полагается совершить омовение. Попрощавшись с купцом и его "сыном", Ибрагим вышел.

Всю ночь он провел в размышлениях; просмотрел некоторые захваченные с собой книги - все искал в них ответы на мучающие его вопросы и не мог найти.

Потом на часть вопросов он нашел ответы в собственной душе и записал их. Потом снова читал... Работа так захватила его, что он не слышал не прекращающегося даже ночью шума большого караван-сарая. Одна за другой нанизывались в тетради записи, смысл и причина которых были понятны только ему самому...

..."Он сказал: все это мелочи. А я ответил: жизнь - это прекрасная штора, изготовленная из переплетенных между собой нитей, которые ты называешь мелочами..." Есть люди, которые считают, что мир состоит из пяти дней. Но сами они в это не верят, а еели и верят, то все же хватаются за мирские блага пятью руками. Как пырей повсюду пускает корни, так и они строят дома, сажают огороды, и если даже дать им всю вселенную - не насытятся их глаза богатствами мира"... А под этими строчками он приписал: "Но во всяком случае, они лучше тех, кто приходит в мир, ничего не делают и уходят. Эти же оставляют после себя хотя бы благоустроенный дом, ухоженный сад"...

..."Мне кажется, что творец и сам изумляется, глядя со своего высокого трона на низость, мошенничество, невежественность, злодейство и страсть к кровопийству созданных им существ"...

..."Я должен спросить у него, сказать: султан мой, в наше время в твоей стране подхалимство и уважение, взятка и подарок: хвастовство и гордость так перемешались, что невозможно разобраться, где что. Как сделать так, чтобы проявляемое уважение не считалось подхалимством, подарок взяткой, гордость не сочли бы пустым кривляньем? Как сохранить свое достоинство, не ущемляя свою личность и не лишиться уважения в глазах людей?"

Задув, наконец, свечу, Ибрагим натянул на себя тонкое летнее одеяло, но, сколько ни старался, заснуть не смог. Воображение увлекало его в мир сомнений и неразрешенных вопросов. Закинув руки за голову, он устремил глаза во мрак... "За день до того, как примкнуть к каравану, я увидел на кладбище разрушенную могилу, истлевшие кости. Значит, вот как разлагается тело, так вот как оно сгнивает, и ничего не остается. Не зря говорят: даже кости истлевают... А как же тогда дух? Что делается с духом? Куда он улетает, где устраивается? Ведь есть же в этом теле что-то, что побуждает меня говорить, думать! Этот дух, этот голос, думы, сливающиеся с телом и оживляющие меня - куда они денутся, когда я умру? Ведь внутри тела, заключенного в кожу, есть душа. Располагаясь где-то внутри тела, она побуждает меня на хорошее и дурное. Хорошему говорит "да", от дурного оберегает... А после моей смерти, когда тело сгнивает в земле, что происходит с душой? Не может же быть, что она покидает этот мир безо всякого следа, ничего, ничего не оставляет после себя на земле! - он поднял взгляд к мерцающим в окне звездам. - Может быть, там, на звездах, есть место, куда слетается наш дух? Может быть, там и находится то, что называют раем? А может, действительно, после смерти человека его оставшаяся неприкаянной душа переселяется в другое живое существо? Неужели такое возможно? И в чем состоит бессмертие? В том ли, что душа человека заставляет его же творить добро, создавать прекрасное - я оставлять это все людям?! Нет, я обязательно должен добраться до ханагях35. Я должен задать эти вопросы высшему шейху-мовлана Садраддиншаху Ширвани. И лишь после того, как мовлана Садраддиншах положит конец всем моим сомнениям, смогу я предстать перед государем, повести с ним спор. Пока же в сердце моем есть место неверию, такой спор вести недопустимо".

Во дворе караван-сарая послышались звуки азана. Добровольный азанчи, один из шиитских дервишей, зычно оглашал окрестности призывом к молитве. Проснувшиеся купцы, коммерсанты, погонщики, взяв кувшины, занимались религиозным омовением. Губы твердили молитву, а сердца шептали: "О аллах! Храпи меня от бед и напастей. Да не попадется мне в пути разбойник, да не достанется мой товар грабителю! Боже, дай мне прибыльную торговлю, денежного клиента!"

Интересно, что говорили купленные с торгов рабы, проведшие ночь в одном из сараев, как они обращались к богу в сердцах своих? О чем просили создателя эти сыновья и дочери разных народов с невольничьим клеймом на лбу, с невольничьей серьгой в ухе, с колодками на шее, с цепями на ногах? Только у одной-единственной рабыни Айтекин не было сейчас в сердце никаких желаний - это нам известно. Остальные же наверняка мечтали о том, чтобы какой-нибудь военачальник или знатный человек, сраженный болезнью или несчастьем, дал обет освободить раба, чтобы он купил этого раба на очередном публичном торге, положил ему на плечо руку и дал бы отпускную: "Иди, во имя аллаха я освобождаю тебя". И сгинут цепи ненавистного рабства, и пойдет бывший раб, взяв в руки бумагу, удостоверяющую, что он отныне свободный человек, в свой город, в свое село, к своему племени. Ждет его там ослепшая от слез мать, ждет любимая, чьи волосы посеребрились от перенесенных страданий. Пусть он, соединившись со своей безвременно поседевшей возлюбленной, скажет:

Не так ли, не так ли выть мне,

Уведенному врагом на чужбину?

Пусть бельмом в глазах врагов станут

Любимой моей седины...

У Айтекин такой мечты нет: и племя ее разогнано, и родители где-то скитаются. Кто знает, перед какими дверьми они, горестно вздохнув, преклонили свои несчастные головы, а может, не выдержав разлуку, навсегда закрыли на этот мир глаза, так тосковавшие по дочери... А теперь у Айтекин никого уже не осталось, никого...

18. ШАХ-ДЕРВИШ ИЛИ "МЕДЖЛИСИ-СЕМА"

Они сидели вдвоем и беседовали. Продолжавшееся уже несколько недель путешествие сблизило молодых людей. Подружившись с "сыном" купца Рафи, Ибрагим ни на миг с ним не расставался, ради него сблизился со старым купцом, ревностно выполнял все его поручения. Порой, когда на лице старика появлялись признаки усталости, надвигающейся болезни, молодой дервиш быстро доставал из своей сумы одному ему и его единоверцам известные засушенные травы, высыпал их в кастрюльку, выпрошенную у хозяина караван-сарая или караванщика - в зависимости от того, где они в данный момент находились, наливал строго отмеренное количество воды, кипятил и насильно ли, уговорами ли, но поил старика этим снадобьем. Проходило день-два, и благодаря "молитвам аги дервиша" Рафи вставал на ноги, и все вместе, примкнув к очередному каравану, пускались в путь. Разумеется, вначале купец Рафи договаривался с главным погонщиком, заручался его покровительством, а как же? - ведь ему доверял свое имущество. Боясь лишиться своего достояния, старик присоединялся лишь к большим, хорошо охраняемым караванам и, несмотря на все уговоры Ибрагима, не выходил в путь с дервишами. Несмотря на чувство благодарности к Ибрагиму, и даже нежелание расставаться с ним, Рафи, по мере возможности, старался держаться подальше от дервишей.