Прощённые долги - Инна Тронина

– А что у тебя ещё может быть? – с невообразимым презрением спросил Озирский. – На что махнёмся? Я ведь и без тебя про эти схроны всё знаю. Ты мог бы и вовсе рот не открывать. Конечно, чистосердечное признание, раскаяние и помощь следствию могут облегчить твою участь, но совсем вывести тебя из-под удара не получится ни у кого. Я-то и не собираюсь этим заниматься. Но и Уссер, патрон твой, скорее зароет тебя в одной из тех ям…

Озирский вдруг увидел, как дёрнулся Лобанов от этих слов, прикрыл глаза, будто вспомнил что-то, и торопливо полез за сигаретами. Андрей достал свою пачку, чтобы не брать курево от Лобанова, и против воли вспомнил, как всё начиналось. Он, конечно, не говорил ни Петренко, ни Грачёву, ни Горбовскому о том, каким образом вышел на землекопов. Не говорил, потому что об этой его тайне знал один Сашка Минц, который молчал, как та самая могила. Но сейчас Минц ещё был в санатории после ранения, и потому Андрей нёс свой секрет в одиночку.

Вся история с тайниками на кладбищах началась летом, когда Клавка Масленникова наконец-то решила объясниться в любви родному отцу. Конечно, надо было бы уже давно ей во всём признаться и попросить переключиться на поиски нового мужа где-нибудь в другом месте. Но история с Клавкиным появлением на свет выглядела так пошло и постыдно, что язык Озирского сразу же деревенел.

Клавдия же, едва дождавшись, пока пройдёт год после смерти Стаса, начала словно бы между прочим закидывать удочку и выяснять, не хочет ли Андрей взять в дом хозяйку. Получив корректный, но твёрдый отказ, Масленникова по-деревенски разрыдалась в голос. Андрей полночи отпаивал её валерьянкой, кипятил чай, грозился подключить психиатра и ругал себя последними словами за то, что вообще пришёл к ней на съёмную квартиру. Надо или колоться, или порывать отношения, но у Андрея не хватало сил ни на то, ни на другое.

Клавка сидела в кресле, вся распатланная, очень похожая на сказочную Медузу-Горгону, и говорила низким, то и дело срывающимся голосом:

– Рэмбо, мне же ничего не надо, кроме твоей любви! Даже не любви, а просто ласки. У тебя же баб навалом. Девчонки говорили, что замарьяжить тебя – не проблема. Я про Власту Сорец всё знаю, и ещё про многих. И про то, что Наташка-Фея твоей законной супругой была. Значит, ею не брезговал, а меня в упор не видишь? Честно, труднее найти такую, которая бы с тобой не спала! А вот мне, получается, не судьба. Что ты корчишь из себя святого-то, Андрей? У тебя уже и жены нет, изменять некому. Жалко, да, утешить вдовицу горькую? Ляляки свои, как рубли бережёшь? А я ведь Наташку-то твою хорошо знаю. Она для ментовки числится барменшей в «Прибалтийской», и не придерёшься к ней. На законных основаниях там путанит. Она свидетельство о разводе ваше нам всем показывала. Стерва такая, «Опель» себе купила. Ездит, будто благородная! Везёт же некоторым! А я, как проклятая, как будто всех гаже. Вон, Юльке Чернобривец Мотька Лобанов золотые цацки дарит за любовь. А она же карманницей была, щипачкой, а потом за драку срок мотала. И лет ей много, уже за тридцать. Зубы сплошь фальшивые, да фиксы на передних. А, пожалуйста, Мотька ворованные драгоценности на неё переводит. Юлька говорила по пьянке, что у него таких тайников по разных кладбищах много. В цинковых гробах, чтобы не испортились, зарывают в могилу камешки и золото. А сверху плиты кладут, будто бы ребёночек похоронен или «афганец». Сволочи, креста на них нет! И вот она с таким живёт, жрёт и пьёт сладко…

– Погоди-погоди! – Озирский даже чуть не выронил склянку с лекарством. Дело дошло до того, что он накапал валерьянки и себе. – В гробах драгоценности? Это уже интересно. Расскажи-ка, Клаша, вся сначала, и поподробнее! Ты же знаешь, что я из милиции, а всё-таки завела разговор. Хочешь отомстить им? Тогда валяй…

– Только это тебе, извергу, и интересно! Хоть бы о другом спросил! Тебе же уже тридцать четыре, а мне девятнадцати нет!

Клавдия снова залилась слезами, но потом, чтобы угодить любимому, выложила всё, как на духу.

Андрей кое-что уточнил по своим каналам, и сенсационные откровения подтвердились. Ему опять повезло – ведь этого разговора могло и не быть. Но всё-таки он считал, что по праву может гордиться своей очередной победой. Вот бы ещё с Авериным вопрос прояснить побыстрее. А то работы скопилось много, и времени совершенно не хватает. Да ещё этот Лобанов непонятно о чём балясы разводит, когда всё и так уже явно…

…– Андрей, войти ты в моё положение! Я – человек подневольный, и надо мной – куча всяких разных, – продолжал ныть Лобанов. – Что тебе уж так приспичило государству эти камешки возвращать? Других дел нету, что ли? Все воруют, а ты, как святой, всё равно…

– Положим, там не только камешки зарыты, – словно бы между делом ответил Озирский. – Ты что, Матвей, мало трупов закопал? Что уставился? Думал, что не знаю?

Озирский опять закурил, прикрывая ладонями огонёк от ветра, и так выразительно взглянул на Лобанова, что тот покрылся испариной. «Неужели знает? Про Аверина, про парня вчерашнего и девчонку с косой? Нет, тогда бы он, наверное, не так со мной разговаривал. Скорее всего, просто слухи пересказывает. А слухи поди ещё пришей к делу…»

Андрей, вновь заметив испуг в глазах Лобанова, насторожился по-серьёзному. Конечно, землекоп сейчас каждого куста боится, но всё-таки дело нечисто. Видимо, совсем недавно произошло что-то, заставившее Лобанова пойти на контакт. Не только кассеты в гостиничном сейфе заставляют могильщика дрожать за свою шкуру.

– Что, в точку попал? – усмехнулся Озирский и демонстративно посмотрел на часы. – Рыльце в пуху у вас, уважаемый. Одного иностранного коллекционера картин до сих пор с фонарями ищут. А ведь вы его ночью потихонечку зарыли, верно? Я и это должен скрыть? – Озирский выдохнул ментоловый дым. – Слушай, Мотя, катись-ка ты отсюда! Хоть лопни, а ничего не добьёшься. Материалы сегодня же будут на Литейном, а что тебе за это сделает Ювелир, мне безразлично. Придётся вам всем сидеть, и это в лучшем случае. Семён Ильич ведь и зачистить вас может, чтобы его светлое имя не замарали. Ничего не поделаешь. Кататься любишь – вози саночки…

Лобанов не уходил. Он растерянно кусал губы, словно решаясь на что-то. Когда Озирский повернулся к нему, заговорил горячо, сбивчиво, глотая окончания слов. Несмотря на то, что на Заячьем острове в этот ранний час действительно больше никого не было, Матвею казалось, что его слышит весь город – так далеко разносятся слова.

– Андрей, послушай меня! Я правду сказал, что заплачу не деньгами. Это больше, чем взятка. Это – жизнь твоя! Если ты кассеты в ментовку не сдашь, расскажу интересную вещь. Я ведь жизнью рискую, век воли не видать! Побожись, вон, на собор перекрестись, что не заложишь меня. А уж я отблагодарю – на всю жизнь запомнишь. Я не раскидываю, говорю только правду. Ты этим себя спасёшь. А крёстную клятву не переступишь, я знаю. Тебя хотят заделать. А дальше скажу, когда побожишься…

Озирский издалека кинул в центр урны потушенный «бычок»:

– Это касается только моей жизни?

– Да, да, только твоей! – Лобанов придвинулся поближе, и глаза его загорелись надеждой. – Что, согласен?

– Если только моей, то нет. – Андрей качнулся вперёд, отделяясь от серого камня стены. – Это всё? Больше тебе нечего предложить?

– Ты себя ценишь ниже, чем эти дерьмовые кассеты? – изумился Мотя. На такую реакцию Андрея он ни в коем случае не рассчитывал.

– Я совесть свою ценю выше всего. И – прощай. Не советую делать глупости – вам и так солидные срока светят. Подумал бы, как завязать, – сын ведь у тебя в интернате. Жена твоя бывшая насмерть под машину попала. А ты этой лахудрой рыжей тешишься. Я б таких отцов, как крыс, травил…

Озирский повернулся и, не оглядываясь, пошёл к Иоанновскому мосту. Лобанов остался стоять на блестящем булыжнике, глядя ему вслед. Потом со всей силы ударил кулаком по стене раздевалки, чуть не проломив её, и яростно сплюнул. Это ж надо остаться в такой замазке – потерять время и, самое главное, всякую надежду на спасение! Надо скорее отсюда смываться, пока не поздно, и молить Бога, чтобы Озирский нигде не рассказал об этом их разговоре…

По тому же Иоанновскому мосту Лобанов вернулся к своей «девятке», открыл дверцу, включил зажигание. Настроение портилось в каждой секундой, потому что интуитивно Матвей чувствовал свою ошибку. Надо было без всяких условий всё Озирскому рассказать. И он не смог бы зашухерить своего спасителя, не такой он человек – всё «пацаны» говорили. А получилось хуже всего – Озирский теперь и слушать не будет, даже если ещё раз приехать. Да ещё леший его знает, осталась ли эта встреча у Петропавловки незамеченной для людей Ювелира…

Надо было ехать на кладбище, где Матвей числился на работе. Вернее, он до сих пор распоряжался своей бригадой, но времени на это почти совсем не оставалось. Сейчас надо бы съездить туда, навестить ребят – ведь долго не виделись. Мамедов сказал, что Матвей может понадобиться ему сегодняшней ночью или завтрашним утром, а нынешний день оказался неожиданно свободным.