Барьер. Фантастика-размышления о человеке нового мира - Кшиштоф Борунь

Ланселот стянул с правой руки окованную железом перчатку и бросил ее на пустую арену.

— Бога и короля призываю в свидетели! Не тщеславием движим я, а одною лишь честью.

— А что, Ланселот, — спросил кто-то из славных рыцарей, ворчливо, негромко, однако голос его далеко разнесся в мертвой тишине, — а что, если ты нам пока не достойный противник?

— Тогда еще пять лет я ни разу ни с кем не выйду на бой.

Это был прекрасный, суровый ответ, ответ мужчины; рыцари посмотрели на Артура.

— Что же, бросайте ему перчатки! Лишь бы горло ему не проткнули, а кости поломаете — ничего. Пусть набирается ума-разума!

Твердо выразил Артур свою королевскую волю и сел на место с надеждой: рыцари мягко, но отделают Ланселота. Он-то знал, чему быть, ежели победит любимец его: Ланселот по праву потребует себе рыцарский меч — и получит, а тогда хоть назавтра выступит против Дракона. И умрет. Вот почему уповал Артур на то, что обломают рыцари слишком уж разросшиеся рога Ланселотова самолюбия: если сейчас победят Ланселота, он проживет здесь еще несколько лет; конечно, король и растил-то его для битвы с Драконом, да только мальчик, казалось ему, для этого еще не созрел. И потому, сжав кулаки, разрешил он рыцарям принять этот неслыханный, небывалый в анналах турниров вызов.

Но и после королевского слова не воспылали задором легендарные рыцари Британии. Ставка была мала, к тому же все они любили веселого товарища в походе, храброго в сражении юного Ланселота. Наконец, делать нечего, согласились и, наломав соломинок, стали тянуть жребий. И встал, неохотно встал сэр Дезимор.

— Да будет так, Бога зову в свидетели… — Он говорил так тихо, что услышали лишь стоявшие рядом, — Бога беру в свидетели, ты глупец! Но, коль тебе не терпится, коли так получилось… Пошли!

Итак, бросил Ланселот на ристалище свою перчатку и вызвал на поединок всех, кого почитал всем сердцем, на кого смотрел до сих пор снизу вверх, вызвал всех, хотя ни с одним из них не было у него никогда даже простой размолвки. А причиною такого поступка было то, что любил он Артура и после того разговора неотступно видел перед собой его согбенную фигуру, слышал, даже плотно зажав уши, слова: «Я стар и, наверно, не доживу до того, чтоб позор мой избыть…» Главная же причина была в том, что хотя он и видел от придворных рыцарей только добро, но они по рождению своему всегда стояли над ним, а ему желалось узнать, стоят ли они над ним и над его отцом также и по заслугам своим. Была и еще, одна причина, да только о ней он и про себя не смел, или не умел, сказать: себе жаждал он испытания, в себе хотел увериться. Ибо твердо верил — подобная вера лишь неискушенностью молодости либо призванием объяснима, — что найдет Дракона, победит его и пробудит Мерлина. Конечно, подобное испытание — глупость, и цена ему не больше, чем такому, скажем, зароку: «Если нынче не зазубрится лемех плуга моего, урожай выдастся на славу!» Но он так мыслил.

Скажу сразу — мне ведь ни к чему испытывать терпение читателей, — Ланселот победил. Череда поединков растянулась на несколько дней, ибо Артур после каждого дня, когда на ристалище пыль стояла столбом от лошадиных копыт, объявлял день отдыха. Ланселот негодовал, но что было делать? Один день он сражался, другой день — рвался к сражению.

Что же до самого турнира, то интерес к нему все возрастал, и барды тут же воспевали его, наигрывая на лютнях, пока бои еще длились. Оно естественно и понятно, бардам ведь лишь бы петь, они и о шмеле споют, угодившем в коровью лепешку. Так что звенела и гудела песня, разлеталась по свету, да только участники бесконечного ристания Ланселотова — особенно участники, поражение потерпевшие, — песнями не интересовались. Ланселот тоже гнал от себя этих певчих пташек, и хотел и послушать, как прославляют небывалые его подвиги, понимал, что и завтра будет день, завтра тоже; надо одержать победу, а потому не предавался грезам о собственной славе, а готовился к битве, припоминая столь часто виданные, да прежде без внимания оставленные боевые приемы очередного противника, его тактику и особую повадку при ударе. Потому что, как ни посмотри, но хоть и знаем мы, что Ланселот победил — там победил и тогда, — было это куда как непросто. Сэр Дезимор, например, сошедшийся с ним первым, очень хотел обойтись как можно мягче — без ущерба, конечно, для своей рыцарской чести, но так, чтобы не слишком жестоко расправиться с приятным ему молодым ратником. Он приступил к болезненной сей операции тактично, и, вероятно, именно благодаря этому его замыслу и мягкости Ланселот столь же тактично — они сражались на копьях — вышиб его из седла, так что сэр Дезимор, сидя уже на земле, на рыцарском своем заду, все еще размышлял о том, как необдуманно ввязываются во взрослые дела эти несмышленыши подростки.

Неожиданный исход сражения заставил несколько призадуматься противников Ланселота; они пришли к выводу, что сэр Дезимор был чересчур гуманен, поэтому решительней атаковали юнца и — поскольку решимость всегда приносит более сочные плоды — грохались наземь так, что содрогалась не только королевская ложа, не только Гиневра, зрелой красою блиставшая королева, но вздрагивала и ухоженная борода Артура.

Вот тут-то и случился в турнире поворот, ибо остальные восемь рыцарей, коим еще только предстояло биться, лишили своего благоволения этого глупца Ланселота, которому, видите ли, требовалась непременно победа, и, рассвирепев, сговорились: симпатия симпатией, королевское предупреждение предупреждением, но они растопчут зазнавшегося мальчишку. И одна лишь преграда помешала исполниться этому сговору — сам Ланселот: теперь, заслышав звук рога, он все яростней мчался вперед на проклятущем своем длинногривом черном жеребце, который словно бы усмехался злобно прямо в глаза выезжавшему навстречу герою и его верному боевому товарищу — доброму коню. И каждый рыцарь выбирал все новый вид оружия. Сэр Саграмор — он-то был еще довольно мирно настроен, памятуя о минувших славных деньках, — предложил относительно безобидную булаву. И получил ее — удар был так силен, что оглушил даже его вороного коня. Сэр Кэй, который уже не считался ни с чем и во имя престижа рыцарского яростно жаждал изничтожить Ланселота, выбрал секиру. Неудачный выбор сделал сей храбрый рыцарь.

И вновь автор хроники, много повидавший на свете и многому наученный, испрашивает разрешения сказать от себя несколько слов: глубоко им чтимый образ сэра Кэя, важность минуты настоятельно того требуют. Сэр Кэй был могучий боец, всяким оружием владевший не зная себе равных, и никто до сих пор — кроме сэра Галахада — не мог его победить. С Ланселотом он решил биться секирою, ибо оружием сим владел как никто и без труда отражал им все удары, когда же сам наносил удар… он был из тех воителей, про каких говорят: «Сколько ударов — столько смертей». А так как и Галахад победил его не на поле боя, а в рыцарском поединке, заканчиваемом, как только подымается рука побежденного, то до самого этого дня и не довелось сэру Кэю изведать страх смерти. Теперь же увидел он поганый лик его.