Огонь подобный солнцу - Майкл Бонд

– Значит, гибель вашей семьи сделала из вас убийцу?

– Я не убиваю ни женщин, ни детей, ни их семьи. Только мужчин, других убийц с оружием.

– Зачем вы все это мне рассказываете?

– Теперь о другой стране, о «великой» стране, такой, как Франция, которая сбрасывает бомбы на женщин и детей – в Азии, например, – а еще они охотятся за такими, как ты. Они не объясняют почему, и мне любопытно знать: ты что, тоже солдат в своем роде?

Коэн засмеялся.

– За мной, слава Богу, никто не охотится. Я просто путешествую и вряд ли похож на солдата.

– Как хорошо. Это намного безопаснее. – Полковник сморщил свой орлиный нос. – А скажи мне, что такого мог сделать молодой американец, что его страна преследует его? С такой необычайной ожесточенностью и настойчивостью.

– Откуда мне знать, раз я не американец. Возможно, он совершил какое-то преступление.

– Да, ты же ирландец, так ведь? – сощурив глаза от дыма, полковник докурил сигарету и бросил ее в стакан с остатками чая. – Кеннеди ведь тоже был ирландцем. Его до сих пор любят в Алжире. – Он надел свою фуражку. – Когда алжирская революция начала побеждать, французы закричали о помощи, взывая к американцам. Страшное было время! Да, мы побеждали, но все умирали. А те, кто остался в живых, потеряли братьев или сестер. Погибло больше миллиона молодых; vraiment мы бы не смогли дольше воевать. И вот тогда Кеннеди сказал французам «нет» – Алжир должен быть свободным! Как часто я потом думал... А, mon ami?

– О чем?

– Кто они и почему убили его.

– Я до сих пор не понимаю.

– Я так и думал. Во многих странах Европы, Латинской Америки, Африки те, кто работает в разведке, поговаривают, что он был убит вашим ЦРУ.

– В Ирландии нет ЦРУ.

– Верно. Но тем не менее люди из того же ЦРУ теперь охотятся за неким Сэмюэлем Коэном – наполовину евреем, рожденным в Ирландии, – и утверждают, что в последний раз его, прибывшего в Алжир на корабле, видели неподалеку от Типасы.

Коэн подавил зевок.

– Все это очень интересно, но я должен идти.

– Подожди, есть еще кое-что. Я возьму чай. – Полковник отнес свой стакан к стойке бара и, улыбаясь чему-то, задержался в толпе своих солдат. Только теперь Коэн расслышал окружавшие его звуки: смешки солдат, гнусавое завывание арабской музыки из автомата, стук бильярдных шаров. «К чему вся эта игра? Пора заканчивать. Зачем ждать, пока я сломаюсь или побегу? Чтобы солдаты пристрелили меня?»

– К чему весь этот разговор? – спросил Коэн, когда полковник вернулся.

– Que c'est complique, la vie! Да так! Смерть Кеннеди и его брата, казалось бы, ушли в прошлое. Но это все еще продолжает оставаться трагедией для людей во всем мире. С тех пор ваша страна скатывается в пропасть, становится врагом мира и справедливости, врагом свободы и эволюции. А эволюция, mon ami, это – жизнь! – Полковник снова закурил. – Сколько детей убила Америка во Вьетнаме? Сотни тысяч? Миллион? Как много малышей было убито французами во время нашей революции... Ты знаешь, друг мой, что больше умирает детей, чем мужчин? – Пепел сигареты упал на край стола, полковник собрал его в ладонь и высыпал в пепельницу. – Вот почему я не верю в Бога – никакой Бог не позволил бы случиться тому, что мне довелось увидеть.

С наступлением позднего вечера в баре стихло; за мутными окнами клочья тумана, похожие на призраки, сливаясь воедино, рассеивались по улице.

– Было бы гораздо лучше, – сказал полковник, – если бы вместо меня выжил хотя бы один ребенок. После нашей победы я обнаружил, что все потерял. С тех пор я никогда не хотел иметь детей – чтобы не ждать, пока на них посыпятся бомбы.

– Бомбы?

– Вы, американцы, великие и могучие, уверены, что будете смеяться последними. Но ты понимаешь, mon vieux, что когда-нибудь упадет последняя бомба, самая последняя? Интересно, чьей она будет, русской или вашей?

– Я ирландец.

– Конечно, совсем забыл; мысли разбредаются. Да, те времена уже прошли, но вот я остаюсь один – и все всплывает перед глазами. Иногда я возвращаюсь в Гхардайю – этого не следует делать, но тем не менее – и вижу, что те годы и вовсе никуда не уходили. Они все еще здесь. Во мне, внутри! – Он резким движением потушил сигарету. – Mon ami, время – это фикция. – Улыбаясь, он подался вперед. – Так почему же американцы преследуют тебя?

Коэн оглянулся по сторонам. Он вдруг почувствовал себя бездомным не только потому, что сидел в этом грязном чужом портовом баре с резкой арабской речью, завывающей музыкой, с незнакомыми запахами военной формы, мяты, кефты, пота, морского тумана и грязи, с грубыми солдатами и коварно-дружелюбным полковником. Бездомным не только потому, что был в Оране – городе La Peste, или в Алжире, где христиане, изначально преследуя мусульман, затем сами бежали от них. И не только потому, что находился на засушливом, ласкаемом морем и терзаемом пустыней краю Африки вдали от страны, некогда любимой им и теперь охотившейся за ним. «Нет, – понял он, – я чувствую себя бездомным среди людей – чужим и одиноким». Он улыбнулся полковнику.

– Очень любезно с вашей стороны, что вы беспокоитесь обо мне. Если бы я был тем самым человеком, я бы мог предположить, что они охотятся за мной, потому что я, сам того не желая, стал невольным участником их секретной операции против народа другой страны и они убили всех моих друзей. Но я – турист, путешественник, etranger, и единственное, что я хочу, это – спокойно проехать через вашу страну.

– Но ты, mon ami, etranger и слишком здесь заметен. Почему бы тебе не поехать куда-нибудь в другое место, где говорят на знакомом тебе языке и где ты не будешь выделяться?

– Я бы подумал, что там они тоже будут охотиться за мной, и еще настойчивее.

– Где ты остановишься сегодня?

– В гостинице.

Полковник посмотрел на часы.

– Дело к полуночи. Гостиницы закрыты. – Сняв фуражку, он теребил ее пальцами. – Ты – гость в моей стране, и я приглашаю тебя в дом своего дяди.

– Спасибо за любезность. Однако – нет.

– Vraiment, это было бы безопаснее. Если ты будешь шататься по улицам, тебя могут принять за того американца. Ваше ЦРУ широко пользуется услугами наших преступных элементов – торговцев наркотиками, проституток и тому подобных, – кажется, они называют это «взаимодействие с частным предпринимательством». – Полковник со стуком поставил стакан. – Поскольку ты похож на этого... как его... Сэма Коэна, тебе бы лучше им не показываться. – Он встал. – Ирландцы – отличные солдаты. «Дикие гуси», вас так называли? Ты окажешь честь моему дяде, если остановишься в его доме.

Коэн тоже поднялся, колено пронзила боль.

– Благодарю вас. Я с удовольствием переночую у вас на полу.

Полковник усмехнулся.

– Мусульмане с гостями так не обращаются. – Он ненадолго задержался с солдатами, затем, открыв дверь, пропустил Коэна вперед. На лицах солдат, сгрудившихся у стойки бара, промелькнула улыбка.

Они шли по мокрым извилистым улицам к центру города. Машин не было, по пути им попалось всего несколько прохожих. Был слышен только скрип ботинок полковника.

– Когда я ночью хожу по этим улицам, в воспоминаниях вновь оживают сирены, пули, пластиковые бомбы. Я вновь вижу трупы, кровавые дыры в стенах. Вот здесь, – рукой он показал на угол улицы, где в темноте поблескивали мокрые от тумана булыжники со скопившимися между ними грязью, черными гнилыми банановыми очистками, козьим пометом, обрывками пластика и песком, – здесь погиб мой самый близкий друг. Он был экономистом, в двадцать два года знал пять языков. Он был калекой и мог передвигаться только на костылях. За неделю до того, как все кончилось, французы поставили его к стене и застрелили. В конце они расстреливали всех, всех подряд. Сколько бы раз я ни проходил мимо этого угла, я всегда искал его и спрашивал себя: за что, за что, за что? Может, ты знаешь, за что?

Это место, видимо, служило туалетом мужчинам и собакам, белая стена была рябой от дыр и напоминала застывшую лаву. В самом центре на уровне груди бетон был похож на изгрызенный крысами хлеб.

– Она выдержала тысячи пуль. Где кровь всех тех юношей, кто умер у этой стены? Где то, ради чего она была пролита?

– Революционеры так не говорят.

– А я никогда не был революционером. Я воевал, потому что французы убили мою семью и миллион моих соотечественников. Но я верю в революцию.

– Я тоже.

Полковник приостановился.

– Да?

– Мир делится на тех немногих, кто сыт, и на многих, кто голодает. И эти немногие не откажутся от своих стремлений ради того, чтобы поделиться с голодными. Поскольку правительства демократов падки на деньги, они легко становятся не чем иным, как средством защиты богатых от бедных.

– Ты имеешь в виду Америку?

– В данный момент, да. Но и не только ее. В России, несомненно, то же самое.

– Конечно. – Развернувшись, полковник пошел дальше. – Как война все упрощает! Жизнь или смерть. – Полковник тяжело вздохнул. – Потом эта простота легко утрачивается. Слова теряют смысл.