Повести и рассказы - Анатолий Курчаткин

Он не то что боялся тещу, но просто, если она случалась не в настроении, полагал лучшим отмолчаться, чем вступить с нею в какой-нибудь разговор.

— В духе, в духе, — ответила жена с покровительственной улыбкой. Павлу — теща, ей — мать, и она могла не обращать внимания на ее настроение.

— А-па, — сказал сын, просительно протягивая снизу руки к Павлу. Отец разделся, остался в пиджаке, и он чувствовал право вновь оказаться у него на руках.

— Когда уж ты языком замолотишь, — нагибаясь, беря его и прижимая наконец к себе, касаясь его теплой нежной щеки своей холодной, настудившейся щекой, стиснуто проговорил Павел. — Когда замолотишь, дрянце ты мое, а!..

Сыну была приятна его холодная щека, и он, счастливо взвизгивая, старался теснее вжаться в нее.

— Замолотит — не нарадуешься! — произнесла с кухни невидимая теща. — Так молотить будет — уши заткнешь.

«Ну уж», — улыбнулись Павел с Таней друг другу глазами.

— Как-нибудь уж потерпим! — крикнула Таня матери.

После ужина, когда сын был уложен, Павел сел на кухне за расчищенный стол, развернул чертеж, придавил по углам утюгом, книгами, банкой с вареньем, выложил сверху листочки с расчетами. Теща, расчистив стол и вымыв посуду, ушла в комнату к Гришке, смотреть с приглушенным звуком телевизор, жена отправилась в ванную стирать. В трубе, когда она открывала-закрывала кран, грохочуще ревело, — надо было вызывать мастера, менять в кране прокладку.

Голова после прожитого дня, после этого обсуждения графика с пинком, который ему дала Яхромцева, была чугунно-пуста, не было сил заниматься никакими расчетами. Не получалось что-то ни черта…

Павел встал из-за стола, зажег под чайником огонь, достал банку с растворимым кофе, всыпал в чашку две ложки. Кофе недавно подорожал и покупался только для него, даже Таня, уж какая любительница, не решалась без нужды заварить себе хотя бы полчашки.

Ленька Вериго предлагал: да брось ты сидеть ночами, себе дороже, балда ты стоеросовая. Есть люди, знаю их, специалисты, в конструкторском и работают, и курсовые тебе сделают, и диплом, за лист — тридцать — пятьдесят рублей, в зависимости от сложности, какого отказываешься?!

Павел не мог бы объяснить и самому себе, почему отказывается. На курсе, он знал, делала так добрая половина. Вечернее отделение, все, в основном, с производства, зачем им эти расчеты, на производстве нужно план давать, и все. Но он не мог. Хотел несколько раз, попросил Леньку даже свести с теми ребятами — и отказался потом. Будто бы стояла внутри какая преграда, — и не мог одолеть ее.

Он просидел за столом до часу ночи. Жена давно легла, лежала с другой стороны стола на диване, спала теща, сын просыпался раз, закричав, — сбегал к нему в комнату, чтобы теще не подниматься, успокоил и снова сел. Кофе помог, голова была чистая — будто промыл ее кофе. Свет мешал Тане, она ворочалась, перекладывалась с боку на бок, охала, — так по-настоящему и не спала до той самой поры, как он поднялся и погасил свет.

— Ты заявление на квартиру подал? — спросила она, когда он ложился к ней, обнимая его и укладываясь головой ему на плечо.

— Как я подам. У нас, как и у вас, положение — только через пять лет работы.

— Да ведь можно же как-то в обход, наверно.

— Наверно. Но я не знаю как.

Квартира, с тех пор, как они стали жить вместе, а особенно когда родился Гришка, сделалась для них главной проблемой. Хорошо, кухня большая, влез этот вот диван, а так бы вообще — хоть по головам ходи. На человека у них получалось по четыре метра, в райисполкоме их поставили на очередь, но в райисполкоме — это на десять лет, и случалось, целые вечера просиживали, говорили, как бы это так устроить, чтобы включили в список на заводе без пяти этих лет, но разговоры и есть разговоры, ничего от них не менялось.

Калитка была занесена снегом. Павел, просунув руку между штакетинами, подергал ручку щеколды, она не поддавалась, — видимо, приморозило.

Идти через соседскую калитку не хотелось — все равно что ты его гость, выйдет, — и Павел, потоптавшись на месте, попробовал открыть щеколду еще раз. Щеколда не поддалась. А даже если бы и поддалась, дошло до него, что с того, как он пойдет к дому по этой снежной целине?

Сосед, вероятно, увидел его в окно и, когда Павел вывернул из-за угла, стоял на крыльце — в одной рубахе и натиснутой наспех на голову шапке.

— Вот молоток, что приехал! — воскликнул он, протягивая сверху руку, как бы приглашая тем Павла подняться к нему на крыльцо. — А то уж я думал, ты в бабку, гордецом да молчком.

— Здравствуйте, — сказал Павел, останавливаясь внизу и не вынимая рук из карманов пальто.

Сосед постоял с вытянутой рукой,, опустил ее и похехекал.

— Ну, ладом, ладом… Давай заходи, — позвал он затем, кивая на дверь за спиной, — студено на воздухе-то.

— Зайду сейчас, — отозвался Павел. — Только у себя побываю.

— Ну, ладом, ладом, — снова похехекал сосед. Хехеканье его было уступающе-подобострастным и хозяйски-уверенным вместе.

Павел обогнул крыльцо и взошел на него с другой стороны. У соседа за дощатой перегородкой крыльцо было из крепких, тесно пригнанных одна к другой досок, здесь же оно все прогнило, доски оторвались от гвоздей и торчали какая куда, нижняя ступень, чтобы не провалилась, была подперта снизу двумя кирпичами.

Павел вспомнил: прошлым летом, когда приехал сюда с Гришкой, он и подпирал ее этими кирпичами. Подпер — ничего, крепко вышло, и на том закончил ремонт…

Замок поддался ключу с каким-то радостным звонким щелком, и дверь, отпущенная им, сама оттолкнулась от косяка и приоткрылась.

Павел почувствовал, как сердце из груди поднимается к горлу, и горло ему стиснуло горячим тугим спазмом. Казалось, дом ждал его, давно уже, изождался в ожидании, и сейчас с собачьей счастливой нетерпеливостью зовет поскорее войти внутрь.

Он не был здесь с самых похорон. И все в доме осталось так, как бросил тогда. Торопился на электричку, зацепил, бегая по кухне в сборах, табуретку, она упала, не поднял ее — не до того! — и так она и лежала на боку, торча схваченными перекладиной у низа ножками.

Павел поднял табуретку и поставил в угол. Под ногами неприятно хрустела цементная крошка. Как бабушка не успела убрать за мастерами, делавшими ей вытяжку, так ничего и не убралось. Не до уборки ему было. Гроб надо было заказать, венки, машину найти, документы выправить, — этим вот и занимался.

Он прошел в комнату. Посередине ее, как никогда обычно, обычно — в углу у окна, стоял с оголенной столешницей стол. Не было поминок. И как вот снял скатерть, чтобы поставить гроб, так и не застелил после.

Павел обошел стол, взялся за столешницу и оттащил к окну на обычное место. Стол был старый, темно-красного, видимо, когда-то, теперь красно-бурого цвета, фанеровка местами отслоилась, отскочила, и в гладкой поверхности там и сям появились плоские черные плешины. Павел провел по неровному, зазубренному краю одной из таких плешин указательным пальцем. И вспомнилось тотчас: стол был точно такой и много уже лет назад, в детстве его, когда еще не было и в помине никакого отчима, отец жил с ними, и они часто, все втроем, приезжали сюда, к бабушке с дедушкой, и он, случалось, жил здесь все лето, и, помнится, так сладостно почему-то было поднять скатерть, обнажить темное дерево столешницы и водить по трещинам на ней и этим черным впадинам пальцем, — казалось, это некий потаенный, недоступный для тебя, но несомненно существующий мир, в котором, невидимые твоему глазу, живут свои светлые и черные люди, там есть дворцы и тюрьмы, и маленькие лошадки, впряженные в кареты, весело цокают по вымощенным булыжником улицам…

Сердце, стоявшее в горле, стиснуло горло еще крепче, и в глазах резануло слезами. Ах же ты господи!.. Вовсе он не был черствым и эгоистичным, что же делать, что же делать, не получалось у него по-другому…

Он открыл шифоньер, достал с полки скатерть, сдул со стола пыль и, взмахнув скатертью, постелил ее. И мигом в комнате сделалось по-жилому, уютно сделалось и хорошо, только холод в доме, уже остро жегший тело сквозь все надетые одежды, какой-то застойно-мозглый, кажется, куда более крепкий, чем на улице, напоминал о том, что никто здесь не обитает.

На тумбочке подле телевизора, сверху стопки медицинских и литературных журналов вперемешку, лежала новенькая, с глянцевитой желтой обложкой тетрадь. Рука почему-то потянулась к ней, сняла со стопки…

«За трубы для отопления», — было написано в левой части страницы. Черточка и прижавшиеся к самому обрезу страницы цифры: «67 руб.»

Павел вздрогнул. Вон это что такое.

«За жесть — 35 руб.».

Как Таня с тещей рассердились на нее, когда она отказалась принять их всех с Гришкой на нынешнее лето. Сколько было намолото языком по этому поводу!.. И он молол, он тоже, тоже в стороне не остался.