Долина совести - Марина Дяченко

Влад выжидающе замолчал.

– Ничего ты не хочешь понять, – безнадежно сказала Анжела. – Ничего ты не хотел бы узнать. Это все слова, ты привык пользоваться словами, как богач привыкает пользоваться особыми сортами туалетной бумаги. И потом его не заставишь подтираться газетой. Так и ты…

– Зачем же ты завела этот разговор? – удивился Влад.

Анжела долго молчала.

– Как же я тебя ненавижу, – призналась она наконец.

Поднялась и ушла к себе.

«…Во всяком случае я вот как представляю себе этот механизм: узам подвержены в первую очередь те, кто обращает на меня внимание.

Знаешь, я ведь поступал когда-то в театральный институт… и там они все твердили, как дятлы: «вижу-слышу-понимаю». То есть когда человек на сцене, он должен видеть партнера и слышать его, а не делать вид, что видит и слышит. А в жизни все это получается само собой…

Так вот: тот, кто видит меня и слышит, кто общается со мной, слушает и воспринимает мои ответы, кому эти ответы нужны – тот привязывается со страшной силой.

Я много экспериментировал со своими напарниками, когда работал проводником. Говорливые были для меня настоящим бичом; один привязался уже через две недели! При том, что я избегал его… Но – тесное купе, случайные прикосновения, и он постоянно требовал, чтобы я говорил с ним, отвечал ему…

Мне тогда пришлось взять отпуск. Я знаю, что он меня искал; я тогда раз десять просыпался от страшного сна: захожу в купе, а там – он…

А идеальный у меня напарник был – молчаливый, хмурый, не видящий меня в упор. Он смотрел – и не видел, вот его в театральный точно не взяли бы… Я спокойно прокатался с ним несколько месяцев. Потом все равно пришлось расставаться, потому что, как известно, и капля по капле камень долбит. Ко мне и глухонемой привяжется, если постоянно будет где-то рядом».

Ночью Влад проснулся от того, что кто-то стоял под дверью его комнаты. Стоял тихо, не шевелясь, и Влад спросонья испугался до холодного пота, до дрожи, до слабости в коленках. Ему понадобилось минут пять, чтобы прийти в себя, а тот, что стоял под дверью, продолжал нести свою вахту, как часовой у ворот либо как кошка над мышиной щелью.

Он глянул на часы – десять минут четвертого.

– Это ты? – спросил Влад громко.

Длинный вздох был ответом.

Влад поднялся, накинул халат; взявшись за щеколду, он снова почувствовал приступ страха и был близок к тому, чтобы отказаться от задуманного и не отпирать. Только живая картина его трусости – взрослый мужчина боится ночных шорохов на лестнице и до утра дрожит под одеялом – помогла ему вернуть твердость.

Он отодвинул щеколду и приоткрыл дверь.

В коридоре стояла Анжела – в тех же джинсах и свитере, в которых была за ужином; кажется, в эту ночь она вообще не ложилась.

– Я не знала, – сказала она шепотом. – Я действительно не знала, что если переспать с мужиком, он привяжется… Я не знала, клянусь чем угодно. Тогда я не знала…

– Зайди, – сказал Влад.

На кровать он бросил плед. Включил настенную лампу; махнул рукой в сторону кресла, и Анжела села, обхватив руками плечи:

– Я не знала, слышишь? Если я не знала – почему я должна быть виноватой? Я же не специально хотела себе эти… узы. Зачем они мне… Я была бы себе спокойно медсестрой… Или даже учетчицей на пильне, – она нехорошо улыбнулась.

– Не все люди поддаются узам одинаково, – сказал Влад, усевшись напротив. – Некоторые более привязчивы… особенно неврастеники.

– Вот-вот, – подтвердила Анжела, еще крепче обнимая сама себя. – Он и был неврастеником… Он же явно был ненормальным. Ты знаешь, Влад, я его, наверное, любила. Как в книжках.

Итак, она поступила в медучилище, но не «через постель», как можно было бы предположить. Семь дней подряд она подкарауливала у порога директрису – пожилую дородную даму – и деликатно сопровождала ее до самого дома. Едва сдерживая слезы, Анжела рассказывала выдуманную историю своей матери – она-де умерла от неизлечимой болезни, и теперь Анжела хочет стать медсестрой, чтобы помогать страждущим, а потом поступить в медицинский институт, а потом научиться лечить все-все болезни. Милая провинциальная девочка в первый день тронула сердце директрисы, на второй и третий оказалась полезной при переноске тяжелой сумки с книгами, на четвертый недоела, на пятый и шестой начала раздражать…

На восьмой день Анжела исчезла, и директриса вздохнула с облегчением. Однако через несколько дней у нее необъяснимым образом испортилось настроение; вероятно, причиной тому были скачки атмосферного давления и перемена погоды. Подчиненные директрисы некоторое время были вынуждены переносить ее раздражение и депрессию – когда на горизонте пожилой женщины снова появилась плохо одетая, очень скромная, очень милая провинциальная девочка, и директриса – неожиданно для себя – обрадовалась ей, как заново найденной дочери.

Дальше все пошло как по маслу. Анжелу приняли на первый курс, восстановили документы (послав запрос в ее родной поселок), а по субботам девочка сделалась вхожа в директрисин дом – ее приглашали на чай почти каждую неделю. И себе, и другим директриса объясняла привязанность к Анжеле добрыми человеческими чувствами: сирота, чистая девочка, благородное сердечко, решившее посвятить себя служению медицине… Угощая Анжелу бубликами, черствая и жесткая директриса ощущала в своей массивной груди теплые волны великодушия и доброты. Наивысшим аккордом в симфонии ее милосердия было то, что она сняла для Анжелы угол – чтобы девочка, лишенная средств, не платила за общежитие…

На Анжелином курсе было двадцать девчонок и один парень. Его звали Саня, он происходил из хорошей небедной семьи и оказался в училище потому только, что не удалось с первого раза поступить в мединститут. Девчонки, в основном провинциальные, оценили завидного жениха и устроили между собой соревнование – кто быстрее его «охомутает».

Анжела не участвовала в гонке за однокурсником; невзрачная Санина фигура не прельщала ее, своим женихом она видела парня покрасивее. Тем не менее Саня, оставив увивающихся вокруг него девиц, взялся робко и очень красиво ухаживать за Анжелой.

Это случилось на третьем месяце обучения. Анжелу заловили в раздевалке, прижали к стенке и надавали несильных, но болезненных и очень обидных тумаков, налепили комок жвачки на лоб и оплевали платье.

Два месяца она училась бок о бок с этими девчонками, видела их ежедневно, говорила и слушала, у кого-то списывала, а кому-то давала списать; когда, закончив расправу, эти дуры бросили ее в раздевалке и поскакали на занятия по физкультуре, Анжела отлепила со лба жвачку, стерла с платья плевки и жестко, мечтательно улыбнулась.

Следующий день она провела в городском парке – кормила лебедей крошками директрисиного бублика и чувствовала себя превосходно. То же повторилось и на другой, и не третий день; на четвертый день в квартирку старухи, сдававшей Анжеле угол, объявилась очень встревоженная директриса.

При виде Анжелы, живой и невредимой, суровая женщина расплылась в улыбке. Любую другую ученицу тут же лишили бы стипендии за прогулы – однако Анжеле никакого наказания не полагалось, более того, наказаны были обидевшие ее однокурсницы; когда директриса, встревоженная Анжелиным отсутствием, начала на курсе расследование – кое-кто не утерпел и сразу обо всем доложил, сворачивая вину с себя на подружек.

– Совести у вас нету! – гремела директриса, в то время как весь курс стоял, низко опустив головы. – Она сирота, у нее золотая душа, любая из вас, крыс, шнурочка ее не стоит!

«Крысы» всхлипывали.

Когда Анжела вернулась на занятия – ей обрадовались так искренне, будто она была шоколадная. Каждой девчонке казалось, что это «они», злюки-однокурсницы, обижали сироту и золотую девочку; на Анжелу излилось столько меда и патоки, сколько она не видывала за всю жизнь…

Потом, когда три дня без Анжелы забылись, мед и патока несколько прогоркли. Возобновились обычные в девчоночьей компании отношения – немножко ревности, немножко хитрости, немножко жалости, немножко дружбы. Саня по-прежнему трогательно за ней ухаживал, и она милостиво принимала знаки внимания – но мечтала о другом, о красивом бесшабашном парне, богатом и смелом, белозубом, чуточку грубом и бесконечно нежном, плюющем на всех, кроме нее, единственной…

И домечталась.

Однажды, когда она шла домой из училища, и все пальцы ее ныли от неумелых анализов крови, которые делали ей Саня (а она в ответ колола его пальцы, для него это был почти ритуал, а для нее – каторга), – перед ней прямо на переходе остановился мотоцикл. На мотоциклисте был огромный черный шлем, Анжела видела только глаза, блестящие и синие-синие, как осеннее небо. Мотоциклист посмотрел на нее – и приглашающе похлопал по сидению за своей спиной; Анжела, которой до смерти надоели конспекты, анализы, пропитанный хлоркой тряпки в больничных коридорах и постоянная человеческая немощь, сама не поняла, как оказалась сидящей верхом на мотоцикле, за спиной незнакомого человека, который невесть куда ее завезет.