Меч и ятаган - Саймон Скэрроу

«Мария…»

В дверь постучали. Томас мгновенно защелкнул крышечку, сунул вещицу в мешочек, а его кинул в единственный ящик стола.

— Войдите.

Зашел Дженкинс с подносом, на котором теснились подсвечник, закупоренный кувшин и две медные чарки. Повернувшись, он плечом притворил дверь, после чего прошел через комнату и поставил поднос. Сидящий на кровати Томас указал на стул. Дженкинс благодарственно кивнул и со сладким кряком уселся, после чего откупорил кувшин. Первую чарку, налив, протянул рыцарю и лишь затем налил себе.

— Ну что, за старых товарищей и за друзей, которых с нами нет, — провозгласил Томас, поднимая чарку.

Выпили. Подогретое вино было приятно терпковатым на вкус и отрадным для желудка. Томас, сделав пару глотков, зажал чарку в ладонях и с теплой улыбкой поглядел на смолоду знакомого слугу обители, последнего из оставшихся. Дженкинс, осушив свою чарку до дна, залихватски стукнул ее донышком о стол и утер рот старческой ладонью.

— Хоть капля, а приятно.

— Капля? — поднял бровь Томас. — Мне кажется, ты скромничаешь.

Слуга пожал плечами:

— Когда днями сидишь наедине с собой и даже словом перемолвиться не с кем, собеседником невольно становится вино.

Томас понимающе кивнул.

Между тем Дженкинс, подавшись вперед, доверительно сообщил:

— А ваш эсквайр, надо сказать, не очень-то доволен своей долей. Уж вы меня извините. Да и на деле это у него сказывается.

— Вот как?

— Я когда его в каморке обустраивал, то попробовал разговорить. А потом вижу, парень не в духе. И за снаряжением вашим, гляжу, ухаживает ни шатко ни валко. Кожа ваших башмаков пересохла, на клинке ржавчина — куда ж это годится? В старые добрые времена вещь просто немыслимая. Тогда и за меньшую провинность пороли. А ведь он не мальчик, должен уже смыслить в своем деле.

— Может, и так, только лучше его я до отъезда из Англии так и не подыскал. Немного нынче молодых людей, готовых службу Ордену, к тому же на чужбине, поставить выше собственного благополучия дома.

— В самом деле? — Дженкинс сокрушенно покачал головой. — Если так, то плохи дела у истинной веры… А впрочем, трудно ожидать иного, когда на троне сидят еретики.

— Это ты о нашей Елизавете? — усмехнулся Томас. — Называть ее еретичкой я бы поостерегся. Во всяком случае, в лицо или перед кем-то, кто может потом донести.

— Да мне-то что. Мне до этого, сэр, и дела нет. В Англию я возвращаться не собираюсь. Здесь помру, на Мальте. Так что мне все едино: что хочу про Ее протестантское Величество, то и говорю.

Томасу подумалось о Ричарде за стенкой и о хозяевах в Лондоне, которым он служит. Для молодого человека с выучкой убийцы это первое важное задание, в котором ему не терпится преуспеть, и ради этого он не остановится ни перед чем, а уж тем более перед пожилым слугой.

— Протестантка протестанткой, — пригубив, заметил Томас, — но в казнях своих религиозных противников она все же более сдержанна, чем была до нее королева Мария. К тому же она пытается снова сплотить народ. В общем, монарх из нее не хуже, чем из других.

— Пст! — презрительно прыснул Дженкинс. — Уж не знаю, какой бес в нее вселился — идти войной на Святую Церковь. А потому гореть ей негасимо в аду рядом с другими, кто ходит в обнимку с ересью. И поделом. Врагиня она нам, вот кто. Не меньше того самого султана.

— Даже при том, что христианка?

— Даже при том, — решительно тряхнул головой Дженкинс. — Если не более.

Томас посмотрел на старика с тяжелым сердцем.

— Я вижу, те, кто служит Ордену, своего прежнего пыла ни в коей мере не утратили.

— Пыл — наша сила, сэр. Только он и питал наш Орден все века, что мы удерживали Святую землю. А сейчас он нам нужен больше, чем когда-либо. — Дженкинс задумчиво поскреб подбородок. — Правда в том, что Орден сейчас противостоит туркам, будучи не в лучшей форме. Из-за войн в Европе, будь они неладны, у нас мало свежей крови, которая пополнила бы ряды рыцарей. У капитана Ромегаса ратных людей хватает от силы на половину галер. А из рыцарей многие уже в солидном возрасте. Веры и отваги у них, понятно, не убыло, но телом-то они уже не те. Особенно Великий магистр. По годам он старше меня. Зрение и сила начинают ему понемногу изменять. Это я слышал от одного из своих друзей, что прислуживают ему в личных покоях.

— Да ну, — отмахнулся Томас, — все это досужий вымысел. Я сам его видел нынче вечером: крепок умом и подвижен телом.

— А как же иначе, — ухмыльнулся Дженкинс. — Ведь Великий магистр знает, что все взоры устремлены на него. Именно ему вести за собой людей навстречу грядущей опасности, и рыцарей, и солдат. Но от тех, кто к нему ближе всех, подлинного своего состояния магистру не скрыть. Удивительно, — пожал плечами Дженкинс, — как сильные мира сего упускают из виду наблюдательность своих слуг.

До Томаса внезапно дошло, какой удар может быть нанесен по нравственной стойкости Ордена и тех, кто от него зависит, стоит ла Валетту предстать в том уязвимом виде, в каком он предстает перед своими слугами.

— Было бы хорошо, если бы ты не повторял при посторонних то, что тебе довелось слышать о Великом магистре.

— Да что вы, сэр. Я не из таких.

— В другое время мне бы не было до этого дела, тем более что на каждый роток не накинешь платок. Но сейчас, перед лицом жесточайшей угрозы, ла Валетт для всех нас как утес надежды посреди бушующего моря. Тяжела ноша, возложенная на человека, всю свою жизнь посвятившего беззаветному служению Ордену. Близок час великого испытания, и если даже тело этого человека всего лишь тень того, каким оно когда-то было, то сердце его, ум и дух все равно источают прежнюю силу, помноженную к тому же на недюжинную опытность. Если кто и способен вести нас к победе над османами, так это, безусловно, Жан Паризо де ла Валетт.

Дженкинс какое-то время не мигая смотрел, после чего двусмысленно одобрил:

— Прекрасные слова, сэр. Но вы сами-то в них верите? По мне, так лучше бы Орден избрал себе предводителя из людей помоложе, а Великого магистра ла Валетта отпустил с почетом на покой.

— Еще бы, — хмыкнул Томас. — Кто бы не хотел оказаться во главе иоаннитов в такой поистине исторический момент… Если Орден восторжествует, то имя этого человека будет увековечено, если же окажется разбит, то все равно ему уготована слава страстотерпца, который во имя нашей веры бился до последнего.

— Что до меня, сэр, то уж лучше бы он прославился как-нибудь иначе. Честно говоря, у меня нет желания попасть головой под янычарские ятаганы, если турки возьмут Биргу. Ни у меня, ни у кого еще из простонародья.

— Уверен, что и кое-кто из рыцарей разделяет твои воззрения. Лично я тоже предпочел бы уцелеть, чем быть изрубленным в капусту. Однако не уверен, что Господь уготовил мне геройский, но заведомо безнадежный конец. — Возникла нелегкая пауза. Томас одним глотком допил чару и вновь потянулся к кувшину. — Ну да ладно, хватит об этом. Чему быть, того не миновать. Я бы с большей охотой узнал о том, что происходило здесь в те годы, когда меня не было в Ордене.

Лицо Дженкинса сделалось жестким; он опустил глаза, избегая смотреть на рыцаря, а когда заговорил, голос был низким, с напряженной сипотцой:

— А надо ли вообще о том говорить, сэр? Я, честно говоря, боялся, что вы начнете расспрашивать.

— Мне хотелось бы знать, как здесь все складывалось.

— Наверное, сэр, вам бы лучше разузнать у сэра Оливера. Он может сказать больше, чем я.

— С сэром Оливером я нынче уже виделся, — холодно заметил Томас. — Он не желает со мной разговаривать. Вот почему я спрашиваю тебя, Дженкинс. Есть вопросы, которые я просто должен задать. И ответы, которые должен получить.

— Сэр, очень вас прошу, не спрашивайте. Мне так радостно снова вас видеть. Из рыцарей вы всегда были мне больше всех по душе… Я знаю, что уехали вы не по доброй воле. Умоляю, не надо бередить старые раны. Что было, прошло. Ничего уже не изменишь. Лучше забыть.

— Но забыть я не могу! — воскликнул Томас с такой мукой, что Дженкинс невольно втянул голову в плечи и боязливо покосился.

Томас подался ближе; глаза его горестно блестели.

— Тем изгнанием я лишился всего. Всего, что придавало смысл моему присутствию в мире. Товарищей моих, чести, веры… и моей любви. — Последнее он вытеснил сквозь зубы. — Двадцать лет я терпел эту несказанную муку. Стремился обратить сердце в камень, изжить из себя все чувства. — Томас судорожно вздохнул. — Не получилось. Тогда я сделался кондотьером, [42]бросив себя на службу титулованным воителям Европы, но все равно память о былом жгла меня в походах, бороздила мои сны. Наконец время приглушило боль. А затем, спустя годы, последовал вызов сюда. Я не могу даже описать тебе, Дженкинс, что чувствую при самом виде, запахе этого острова, как он ранит мне сердце. Прогулка по улицам Биргу, дверь родной некогда обители саднят душу. Здесь я когда-то был счастлив. А теперь ушло и то, что я некогда ставил выше всего в жизни. Мария мертва.