Слеза чемпионки - Ирина Роднина

Верным солдатом партии Жук никогда не был. Более того, я думаю, что никто из наших великих тренеров и спортсменов, как говорится, не был настоящим коммунистом. Я помню, как Валерка Харламов смеялся: в партию мне что ли вступить, а то уже вторую Олимпиаду выиграл, а орден Ленина не дают. Некоммунистам орден Ленина не давали. Разнарядки на этот счет были точные.

Эти люди были настолько профессиональны, что им не было нужды путать профессиональную деятельность с партийной принадлежностью. Я помню, как хоккейный тренер ЦСКА Локтев выступил, что невозможно заниматься тренировочным процессом и в то же время присутствовать на регулярных партийных собраниях, которые клубное политуправление устраивало в свое рабочее время, а оно никак не совпадало с нашим. Потому что наше рабочее время — не с девяти до шести. И с этого момента начались, как мне показалось, у него неприятности, несмотря на то, что команда стала чемпионом Советского Союза.

Из всей своей партийной биографии я только запомнила, как на меня давили, объясняя, что обязана вступить в славные ряды КПСС. Это произошло сразу, как только я первый раз выиграла чемпионат мира. Но тогда я отбилась, сказав, что в моем понятии коммунист — это человек очень сознательный и высокообразованный, а я еще не достойна, дайте мне поучиться и опыта жизненного набраться. В семьдесят четвертом году мне твердо заявили: все, хватит уже, ты институт закончила, куда тянуть дальше. Рекомендацию в партию мне давал Анатолий Владимирович Тарасов. Все знают, каким оратором был Тарасов и какой он был артист. Но я видела, что он говорил обо мне искренне. Когда такой человек дает тебе, в общем-то пигалице, характеристику, где отмечает твои человеческие и профессиональные качества, то, ей-богу, и в КПСС вступить не зазорно. Это действительно было профессиональное признание, первый раз я получила оценку не от людей из «фигурного» мира, а от такой глыбы, как Тарасов. В мою поддержку и Гомельский тогда выступал.

Честно скажу, у меня никаких идейно выверенных мыслей не существовало. Как и в комсомоле, я не вникала, в чем заключается партийная жизнь и в чем ее смысл. Убеждена, что в любой стране люди, достигшие высокого профессионализма и целеустремленно занимающиеся своим делом, не очень вдаются в подоплеку политических баталий, которые происходят рядом.

Мы играли в те игры, в которые было положено играть, и я ни себя, ни своих ровесников никогда не буду за это осуждать — вся страна в эти игры играла. Причем большая ее часть, в отличие от нас, играла сознательно. Больше скажу, я плохо помню, что происходило в стране в тот период. Я интересовалась балетом, мне его знать было необходимо для работы. А что происходило в кино, на эстраде, на стройках коммунизма, фамилии актеров, режиссеров или передовиков, не говоря уже о членах Политбюро, — всё это в голове не задерживалось. И вовсе не от того, что я такая ограниченная: мне сил на что-то другое, на любое, малейшее отвлечение от работы совершенно не хватало.

Думаю, все сказанное относится и к Жуку. Начали обсуждать: коммунист он или не коммунист? Мне всегда казалось, что к религии обращаются люди, у которых в первую очередь нет здоровья, нет в жизни уверенности, нет своего дела. И тогда они ищут опору. Или идут люди в церковь с душевной раной, идут, чтобы обрести в измученном сердце какую-то стабильность. Для твердокаменного Жука тяга к церкви, как мне казалось, была совсем не характерна. У меня его признание вызвало шок. Да, он человек, который тяжел в общежитии, нередко в контрах с обществом, но в нем никогда не наблюдалось никакой смиренности, наоборот, он черпал силу в противостоянии. Талантливых, особых всегда меньше, чем обычных людей. Я не хочу никого обидеть, но люди стандартного склада ума, характера и обычных человеческих качеств нередко группируются против яркой личности. Жук всегда был в стороне, в одиночестве, и ни о каком смирении речи быть не могло. Он никого специально не обижал, а если и задевал, то лишь в силу своего недостаточного воспитания. Иногда, конечно, он позволял себе «выступить», но чаще всего его заставляли это делать конкуренты.

Прошло месяца четыре после нашей последней встречи. Как всегда в этих случаях бывает, мне неожиданно позвонили, сообщили, что Стас умер, при этом рассказав, как это случилось. Он выходил из метро «Аэропорт», поднимался по лестнице на улицу. С ним был Анатолий Шелухин, журналист, который всю жизнь писал о фигурном катании. Мне кажется, что Толя остался единственным человеком, который в то время общался с Жуком и выслушивал его. На ступеньках метро Жук упал, с сердцем стало плохо, вызвали «скорую помощь». Я не знаю, он умер прямо в метро или позже, в машине. Честно скажу, не уточняла. В последние годы у него сдало сердце.

Очень за него больно. Чем мы, российские люди, отличаемся от других — это пренебрежительным отношением к своим легендам. Мне кажется, в Спорткомитете такое вообще выглядело едва ли не нормой: отработал, выжали, материал получили — и до свидания. А тут еще на все накладывались его особенности характера, неуживчивость. Все вместе и подготовило то состояние, в каком он оказался в последние годы. И учеников это касалось, и организации, где он работал, и федерации, и Спорткомитета. Увы, это касалось и его родных людей.

Меня нашли в Лос-Анджелесе через неделю после его смерти, дозвонились среди ночи, сказали, что готовят большой материал и хотели бы со мной поговорить. Минут двадцать я о нем все говорила, говорила и говорила. Звонили из «Комсомольской правды» или «Московского комсомольца», сейчас уже не помню. Через несколько дней мне сообщают друзья из Москвы, что статья вышла, но в ней нет ни одного моего слова о Жуке. Я дозвонилась до главного редактора, я была, мягко говоря, возмущена: «Если вы хотите какую-то грязь про меня писать, пишите. Мне плевать! Но если вы обращаетесь ко мне с такой просьбой, выслушиваете меня, а потом все это выбрасываете — это не по-христиански. Зная, что наступает девять дней после смерти моего тренера, объявляете, что к этой дате готовится материал, обращаетесь ко мне, а пишете собственный материал». Наверное, мои слова о Жуке не подошли газете, а где они взяли другие слова и факты, я даже не знаю.

Мне кажется, что нет более трагичной судьбы, чем у Жука, в том нашем золотом веке фигурного катания. Я первый раз на страницах этой книги открыто говорю о наших взаимоотношениях и наших проблемах. Я никогда прежде не делала их достоянием публики. С друзьями, коллегами мы многое обсуждали, но ни в прессе, ни на телевидении я никогда их не открывала. Рассказываю все, как я видела и переживала, совсем не для того, чтобы Жука очернить или с ним поквитаться. Жука невозможно очернить. После того как он сам столько сделал для своего собственного очернения, никто новой краски уже не добавит. Может быть, мои воспоминания прояснят историю наших сложных взаимоотношений. Мне кажется, что на такие воспоминания больше всех право имею именно я, потому что не было у него ученика более преданного, чем я. Сколько могла, я терпела, сглаживала, умалчивала, никогда публично не поднимая вопроса о его пагубной слабости.