За две монетки - Антон Дубинин

Дядя Андрей как раз оказался, можно сказать, доволен, дядя Андрей хлопал тяжелой ладонью по столу — что расшумелись, тетки? Это наш шанс из мальчика мужика сделать. В спецназ кого попало не берут, а нашего — возьмут как миленькие. Скажем, в Африку возьмут. Стреляют там? Смеетесь, что ли. В городе Москва кирпич чаще на голову падает, в спецуре потери минимальные, лет за 15 африканских операций — не больше полусотни, вы статистику посмотрите по ДТП по той же Москве, а потом шум поднимайте. Заодно и проблема девочки решится — парень на настоящих женщин посмотрит. Может, и не пошлют еще никуда, если обострений не будет; если будут — на пользу пойдет, все на пользу, вы его по возвращении не узнаете. А во время учебки вообще будет жить как бог, инструкторов к нему знакомых приставим, я устрою…

Он всегда все устраивал, дядя Андрей.

И на этот раз отлично все устроил, а что не устроил дядя — Леша отлично мог подлатать сам. Тому помогали и вкусные подарки из дома, подарки в основном алкогольного содержания, которыми он щедро делился по возвращении с выходных, и те самые выученные на гитаре три аккорда, и отличная родословная, которая упоминается вроде бы и пренебрежительно, но с веселым оттенком вседозволенности: не бойтесь, ребята, я на самом деле принц, — и то же самое — неистребимое и высококачественное — обаяние хорошего парня из хорошей семьи, настоящего брата, постепенно и незаметно для себя перетекавшего из состояния «ребенка цветов» в «конкретного парня», который знает не понаслышке, почем нынче фунт солдатского мяса.

— Он пока учился, и в самоволки ходил, будто выходных мало… Говорил, ну по уставу накажут, и плевать, ты важнее. Да и мало ему было, в самом деле. Ко мне ведь ходил в основном. Один раз с другом явился — Леша ведь и там себе быстро компанию сколотил, и вот этот его друг — такой забавный, низенький — оказался вообще каким-то его сержантом-инструктором, так, кажется, а притом смотрел на него как на… как все на него смотрели. Вот в ту самую ночь — когда он с другом вместе пришел, неожиданно, и друга на кухне мама с тетей кормили и поили, а мы остались вдвоем наконец — попросили не беспокоить часик — в эту самую ночь мы и… вышло так, что зачали нашего ребенка. На… на военные действия? На войну, в общем, в Африку, в Анголу — его уже позже отправили, уже весной, как раз когда я узнала, что ребенок есть. На следующий день это было.

Гильермо уже минут десять как знал, что она будет говорить об аборте. Нет, у него не было пророческого дара, не пророк и не сын пророческий, особенно если вспомнить компаньо Рикардо Пальму… Просто уже 11-й год как священник, и за эти 11 лет выслушал немало исповедей. Он знал этот взгляд, глубокое напряжение всего человеческого существа, подразумевавшее давно не исповеданный или глубоко ранивший душу грех. В случае мужчины грехом почти всегда оказывалось прелюбодеяние, чаще всего — еще актуальное, или крупная деловая нечестность; в случае женщины — именно это, убийство нерожденного. Бывали, конечно, исключения, но вообще-то грехов всего семь, люди не особенно разнообразны в этом плане со времен Адама, и про Таню — девушку без религиозного воспитания, обратившуюся в зрелом возрасте и вследствие какого-то потрясения, скорее всего, любовного, он был почти уверен, что не ошибся. Но молчал, не собираясь помогать ей наводящими вопросами: этот гнойник надо вскрывать самостоятельно, важно, чтобы она сама сказала.

— Только там… в процессе этого… выскабливания… Они так говорили — «выскабливание»… Так просто все было, «Болеева — заходите в кабинет», с нами особенно не церемонились, наркоз неглубокий — пять минут, и уже начинаешь просыпаться, я даже чувствовала, хотя и без боли, все, что они там делали, слышала их. Надо было раньше приходить, говорили. Врач — мужчина; я могла испытать хотя бы стыд, не будь все так запредельно просто. Что же вы, девушка, надо было чуть раньше приходить, 12 неделя — вы едва уложились, вот на шести неделях и вовсе раз плюнуть… А я медлила и медлила, ждала, что Лелька ответит из своей Африки, месяц где-то ждала. Врач говорил — еще немного, и пропустили бы срок, вам много лишней волокиты. Ладно, вот рука, вот нога, благодарите Бога, все чисто выходит.

Самое смешное, что он сказал — благодарите Бога.

Вот так я, лежа в кресле, узнала, что сегодня дала убить своего ребенка. Что это был мальчик. Наш с Лелькой сын, и только что я его разрешила убить с согласия его отца.

Речь по-прежнему о Тане, не знавшей страха и душевных метаний, единственный раз испытавшей глубокое сомнение по дороге в абортарий, но чего уж тут — все так делают, пустяки, и в самом деле не время для детей сейчас, время для диплома. И как рожать-растить, если жить считай что и негде — отец в армии, на настоящей войне, и сам пишет — дети потом, не до них сейчас, а в доме бабушки дышать нечем от всеобщей взаимной нелюбви, и три довольно голосистые женщины, от которых ты зависишь материально, хором посылают тебя в больницу и меж собою в полный голос говорят у твоей двери, что девчонка нарочно залетела, хочет за квартиру зацепиться, Боже, какая гадость, да нужна мне ваша квартира, меня тошнит от нее — она вся пропитана вами… А из гинекологического кресла уже не сбежишь, лежи, раздвинув ноги, и не дергайся, и считай трещинки в потолке, пока из тебя извлекают куски тела твоего расчлененного сына, а спокойный врач с усталым взглядом из-под маски делает привычное дело, лазает внутрь тебя тупо ощущаемым безбольным металлом, и тебе некого послать куда подальше — ты сама на это пошла, откуда ж тебе было знать… Знать, что это не непонятный набор клеток, не частичка твоего тела вроде опухоли, которую можно вырезать и выкинуть в таз, нет — это, оказывается, человечек, мальчик, у него уже и руки, и ноги, и мальчик никогда эти руки к тебе не протянет, потому что у него их оторвали, и кого тебе винить? Совершенно некого. Скажи ему, вернее, тому, что от него осталось, лежащему в тазу, что так будет лучше, вот и папа говорит — дети должны расти в любви, а если нету совершенной любви прямо сейчас, лучше ему и вовсе не расти — он все поймет, куда он из таза денется; объясни ему, что с ним надо подождать, слушай папу, малыш, а маме нужно написать диплом по французской лингвистике, к тому же бабушка и прабабушка тебя совсем-совсем не хотят видеть среди живых. Никому ты здесь не нужен. Рождайся в другой раз, парень, где-нибудь, где тебе будут рады — и так странно, что не чувствуется почти ничего. Это как наркоз, больно потом будет, а пока — все чувствуешь, но не больно, все онемело, так тебе, дура, и надо.

И когда ты отходишь после наркоза, падая в тяжелый сон, чтобы обмануть просыпающуюся боль, ты и увидишь его — непонятно, кто он, этот невысокий худой мужчина в белой одежде с черным плащом на плечах, длинноносый, большеглазый, с проседью в кольце серых волос вокруг аккуратной лысины. Обернувшись из светлой пустоты, он смотрел на женщину на серой простыне, женщину, отходящую после аборта, и большой ладони его хватало для крохотного ребенка — не больше полпачки масла, прости Господи, полпачки гребаного маргарина, сущий мышонок, только вот все как у человека, такая кроха, но уже и ручки, и ножки, бедный малыш.

— Я тогда даже не узнала в нем священника. Я никогда не видела священников, кроме православных; а уж священника в белом представить… И тонзуры тоже — может, и видела на картинках в учебнике истории, про инквизицию и все такое, но это была совсем другая реальность, я никак его не узнала. Я просто лежала, двинуться не могла — смотрела на него и плакала. А он смотрел на меня — и тоже плакал. Без суровости, без… какого-то осуждения, с одной печалью, и держал в руках моего ребенка — живого, только очень уж маленького. И мне казалось — как ни дико, невозможно — казалось очень сильно, что он любит его. И меня — тоже… любит.

— Он вам что-нибудь говорил?

Гильермо знал этот взгляд лучше, чем можно было подумать. Но не собирался рассказывать. Это же не его генеральная исповедь, здесь не до его истории о взгляде «как будто он любит меня», о словах без слов — «Что же ты так… детка».

Что же ты так несчастен, что же одинок, ведь Он всегда был с тобой. Зачем ты сделал то, что сделал, и зачем теперь хочешь умереть? Оставайся лучше. Оставайся и будь все-таки счастлив.

— Сказал… «Что же ты, дочка». Или не говорил, а просто смотрел, ведь язык-то вроде был русский, а может, французский, а может, вообще никакой не язык. Но он плакал из-за моего сына и из-за меня тоже, я точно знала — из-за меня, потому что он любил меня, вот и… вот и все, что было. Не так много, даже и видением не назовешь, никакого откровения, я знаю, но мне хватило — насовсем хватило. Вы сейчас скажете, наверное, — она подняла глаза, будто прося с ней заспорить, — что я где-нибудь видела этот образ, он мне запал в душу, а потом в критический момент…

— Ну да, сейчас вытащу бритву Оккама и начну отсекать, — Гильермо смешно морщит лоб, изображая то ли инквизитора, то ли сумасшедшего схоласта, а на самом деле просто пытается шутовством своим приблизиться к ней в этой безумно одинокой долине слез, в серой долине греха, который-не-исправить. — Нет, сестра, не буду. А главное — что это меняет, если вы, скажем, где-нибудь видели этот образ и в критический момент вспомнили именно его? Я отлично знаю, и вы наверняка знаете, что Господь часто пользуется естественными причинами для достижения сверхъестественных результатов. Главное — результат достигнут: вы здесь.