За две монетки - Антон Дубинин

— Простите. Я вам и чаю толком попить не дала…

Даже не отвечая на эту глупость какой-нибудь правдивой банальностью — «Я сюда не чай пить приехал», например, или «для меня великая радость преподать счастливое таинство покаяния» — Гильермо протягивает ей обе руки, помочь подняться.

— И никогда не сдавайтесь, слышите, сестра? Никогда.

— Jamais, — яростным эхом откликается Таня, сжимая его пальцы полудетским обетованием — «так тому и быть».

Глава 9

Que maudit soit la guerre [20]

Исходя из того, где начинался этот день — 21 июля — Гильермо никогда не предположил бы, где и как тот закончится.

Потому что начинался он в отличном месте, в большом и светлом зале фехтования спорткомплекса ЦСКА, где проходили предварительные соревнования на личное первенство и куда двое братьев явились исполнять свой конспираторский долг.

Гильермо до того мало знал о рапирах, вполне мог бы перепутать рапиру со шпагой; но вид соревнований — а для прикрытия полагалось хоть на что-нибудь олимпийское сходить — он избрал еще во Флоренции по принципу «чтобы не совсем противно», памятуя, что денег хватит максимум на четыре похода по стадионам — а кроме того, с детства был обуреваем острой неприязнью к футболу, баскетболу, борьбе… да, собственно, всему, что мало-мальски напоминало спорт. Фехтование, по его мнению, скорее походило на игру, на что-то такое турнирное, относящееся к эпохе Артура — или хотя бы персонажей Дюма, а значит, вконец отвратительным быть не могло, максимум — смертельно скучным. Скучать он и собирался, честно готовился ради миссии вычеркнуть из жизни потенциально хороший день, в которой можно поприключаться или хотя бы отдохнуть. Тем страннее ему было, когда волна чего-то, очень похожего на молитву — или восхищение — или детскую радость — подбросила его на сиденье стадиона, когда рапирист французский сборной по имени Дидье Фламан нанес решающий укол своему советскому противнику, и три четверти зала завыло, а последняя четверть — разразилась не то детскими воплями, не то своего рода глоссолалией. Гильермо с удивлением услышал свой собственный голос в этом хоре — и свой же собственный стон, когда месье Филипп вскоре после одного нанесенного укола пропустил сразу несколько.

Но лучше всего на свете, лучше всех был другой фехтовальщик. Гильермо мельком слышал о школе великого мэтра Ревеню, совершенно не помнил о ней, но если бы кто ему сейчас напомнил — поклялся бы отслужить вотивную мессу за этого мэтра Эрнеста и его учеников, когда на ринге появился великолепный Паскаль Жолио.

Месье Паскаль, этот юный Гарет — или, скажем, Персиваль наших дней — был очень маленький и хрупкий. Нет, пожалуй, все-таки Гарет Бомейн: так прекрасны были его руки. Невысокий, ниже почти что всех своих оппонентов; тонкий, как тростинка — он казался белой молнией в снежном фехтовальном костюме, с длинными, сзади выбивавшимися из-под маски черными волосами. Он был — молния, он был — победа, он был — Франция; куда подевался 38-летний итальянский отец Гильермо-Бенедетто, заведомо тоскующий от всего, что имеет отношение к спорту! Мальчик Дюпон, из тех самых Дюпонов, у которых виноградники, давно уже не сидел — стоял, в голос крича, бешено аплодируя, страшно жалея, что разучился свистеть. Когда месье Паскаль в полете нанес божественный укол — и эта небрежно отброшенная в выпаде назад и вверх рука музыканта — советскому бойцу Смирнову, Гильермо впервые в жизни, можно сказать, завизжал. О чудо, ослица заговорила, он понял, про что вообще существует спорт — но ему было все равно, что он там понял, он забыл себя, как «духовный пьяница» Екатерины Сиенской, который помнит только о выпитом вине и о вине, которое ему еще предстоит выпить.

Его счастье, что он не видел собственного спутника — да что там, вообще забыл про его существование. Единственное, о чем он жалел, единственное, чего ему не хватало с 9 часов утра — это французского флажка, какой же он идиот, что не обзавелся французским флажком! Вопя и ликуя, выкрикивая невнятные «Vive», когда Жолио вышел в финал, он вертелся с мокрым от пота и восторга лицом, будто сам прошел серию поединков, и подпрыгивавший на следующем же ряду смуглый паренек с французским самодельным флажком в руке немедленно стал ему братом, и ничего не было более естественного, чем братские объятия с совершенно незнакомым человеком, горячим и радостным, и Гильермо бы ни за что не подумал, что будет здесь и сейчас вопить вслух «Марсельезу», если бы его голос уже не выводил на пределе радости хором с этим парнем — «Allons enfants de la Patrie, le jour de gloire est arrivй» — потому что и впрямь вперед, сыны отечества, пришел нам день славы! А Марко — да не было там, считай, никакого Марко. Даже то в нем, что увлеклось фехтованием — не существовало на свете такого спорта, который бы не увлек и не унес с собою Марко Кортезе — даже то, что пребывало на ринге, умирало от абсолютной красоты другого человеческого существа. Марко снова надел темные очки и улыбался так, что саднило открытые зубы.

Чернявого парня, как выяснилось, звали Роман. Его товарищей — Андрей и Анатолий, сокращенно Андрю…ха, или Андрюня, или все это сразу, и Толик (это хоть легко запомнить, хотя после приступа собственной французскости тяжело не ударять такое имя на последний слог). Все они были русские, москвичи, а болели за Паскаля Жолио просто потому, что (по выражению Романа) очень уж он был formidable, и уже за одно это Гильермо бы с ним расцеловался.

Роман учился в университете, изучал иностранные языки, правда, французский знал плохо — зато испанский и английский почти что в совершенстве, и увлекался Латинской Америкой. Так что вскоре все трое бодро перешли на английский — язык интернационального общения, что с него взять — и даже Толик иногда вставлял реплики, а Андрей, русская речь которого, однако же, была понятна ничем себя не выдававшему Марко, горестно сообщил, что знает английский только в пределах «Битлов», чем вызвал в последнем острую симпатию к своей особе. С утра в спорткопмлекс входили двое подпольных миссионеров и давно сложившаяся триада русских друзей; выходила же наружу уже совершенно неоспоримая дружеская компания из пятерых человек, у которой был только один нерешенный меж собою вопрос: куда пойти отпраздновать замечательное знакомство — и роскошную французскую почти-что-победу. Откровение, что Гильермо и Марко в общем-то итальянцы, а не французы, просто один из них, скажем так, «с толикой францзуской крови», почему-то привело новых знакомых в особенный восторг.

— Джанни Родари! Чиполлино! — выкрикивал Андр…юха? юня? — да уже все равно, лишь бы человек хороший, — восхищенный, что имеет со знакомцами общие темы для разговора.

— Рафаэль! Микеланджело! Донателло! — не отставал образованный Толик.

— Рома! Грамши! Кампанелла! Джордано Бруно! Галилео! — добавлял идеологизированных познаний Роман. Упоминание брата их Ордена особенно веселило Гильермо, который честно кивал, добавляя масла в огонь — «Савонарола!» Нет, не сейчас. Сейчас мы с новыми советскими друзьями решаем, куда пойти покушать. То есть это они решают, а иностранные гости, которые тутошних ресторанов совсем не знают, готовы пойти, куда те скажут, и щедро заплатить за всех. Конспирация у них, в конце концов, или не конспирация? Синдик в Гильермо совершенно исчез, и туда ему и дорога.

Толик и Андрей оказались довольно бедны, что не редкость для студентов любой страны на свете. Роман, самый богатый из всех, потому что имел постоянную подработку — через университетское начальство устроился гидом-переводчиком в автобусных экскурсиях по Москве, — и тот просветлел лицом, когда Гильермо прикрыл рукой правую часть меню и сообщил, что заплатит за всех. В конце концов, это у него сегодня праздник.

Однако он не мог притвориться, что не понимает происходящего, когда все трое молодых людей заказали одно и то же — «котлету по-киевски» с двойным гарниром, грибы соленые, соленые же огурчики. На всякий случай взяв для себя и Марко то же самое, он наскоро прикинул — пятеро? — и попросил Романа взять две бутылки вина на свой выбор, а потом, еще раз взглянув в восторженное лицо нового товарища, от лихости своей заказал и третью. Гулять так гулять. Покажем этим бедным советским юношам французскую — ладно, пускай итальянскую — щедрость и вежество! Когда, в конце концов, нищенствующий брат Гильермо последний раз был в настоящем ресторане? Тем более таком почтенном, под названием «Украина» (ребята явно выбрали то, куда ни за что не пошли бы сами), в центре города, с видом на блестящую Москву-реку, с белыми скатертями и высокими потолками, это вам не бар «Жигули», где злой усач, таща тарелку с раками, по пути подмахивает голые столы мятым полотенцем.

— Песню, — предложил жадный до всего Роман, попутно доливая в свой стакан остатки третьей бутылки.