Обмененные головы - Леонид Гиршович

Другое – несколько слов тем не менее в защиту обоих биографов Кунце. Их положение было худшим, нежели мое, и мне, как говорится, вольно над ними смеяться. В том, что им не попался «экслибрис» Йозефа Готлиба на одной из нотных партий в Ротмундской опере, их вины не было. Как и не было моей заслуги в обратном. А там, где мы оказались информативно на равных, – там мы одинаково были слепы. Я имею в виду «семейный альбом», по словам Петры предназначавшийся для гостей. Кунцеведы, как и я, бесспорно, листали его – они путешествовали «в поисках материала», ссылаются же они постоянно на Доротею Кунце. Итак, альбом они этот видели – а значит, и то единственное, что в нем надо было увидеть; с другой стороны, как и я – отныне, – они знали, что у Кунце (наверное, все же не последнего бездаря в музыке) были серьезные проблемы с игрой на рояле, хотя всю жизнь он над собой работал, пытался превозмочь свою природу… Повторяю, и я и они здесь оказались слепы, слепы как Глазенапп – у которого я, к стыду своему, вдобавок был незадолго до того, как рассматривать снимки в альбоме. Был – и такой подсказке не внял.

Ладно, всему свое время. Как и обещал, я не собираюсь все держать при себе до финальной сцены. Но и в другую крайность впадать не стану: сообщать читателю что-либо, прежде чем об этом «узнаю сам». Для этого все же я не настолько в себе не уверен. Ибо «интригующе» забегать вперед означает продолжать «зазывать» читателя – тогда как он уж и без того тебя читает.

Пришла пора снова наведаться в Бад-Шлюссельфельд. Если в тот раз я сделал это без предупреждения, взял виллу хитростью, то нынче сам Бог велел застигнуть Доротею Кунце врасплох. У меня снова был сюрприз для нее (вероятно, действительно сюрприз). Между прочим, ее тогдашняя, мягко говоря, снисходительность к моему натиску – еще удивившая Петру – получала дополнительное объяснение: я не просто принес весть о спасении супругами Кунце Йозефа Готлиба (отвергнутую с порога в таком страхе, который и на «вестника» не мог не переноситься), я, как ни крути, имел основания претендовать на «родство».

А как теперь меня встретят в Бад-Шлюссельфельде? Но странная вещь – человеческая природа: мне вдруг захотелось увидеть там Петру, с которой мы расстались при обстоятельствах, исключающих дружеские объятия при встрече. Ее колючий стриженый затылок я ощутил покоящимся на моей ладони. Это было нехорошо, и боюсь, что мои дела вообще плохи, раз я даже в святые Антонии больше не гожусь. Как бы подгадать с приездом, чтобы застать ее там? Я прикидывал. Я по-прежнему обучал Дэниса Рора – известного велофигуриста – чему-то вроде собачьего вальса (впрочем, мы продвинулись, он играл «My Bonny», первый такт левой рукой, второй такт правой и потом как сначала – мы уже были близки к тому, что скоро он оставит позади своего учителя). Я мог выудить у Дэниса, когда его друг Тобиас поедет – как Красная Шапочка – к бабушке. Конечно, соблюдая все же известную осторожность.

Не понадобилось. Налетели осенние каникулы, и фрау Pop, отправившаяся с сыном на Мальорку, пожаловалась: она предлагала присоединиться к ним и Тобиасу с матерью (а то Дэнис один будет маяться), но те, как всегда, уезжают к бабушке (а известно ли мне, что эта бабушка – дочка (?) Готлиба Кунце, и Тобиас – его правнук?).

Шютценвальд осенью роскошен! Зимой, в сумерках, идти вдоль реки, мостиков, вилл было непередаваемо грустно и прекрасно. Однако осенняя роскошь притягивает километры стихотворных цитат – и, повторюсь, в осени, особенно сейчас, идя желтым и красным лесом с его чернеющими стволами, я вижу цвета немецкого флага. Памятник древнему германцу – я о нем забыл…

В поезде пассажиров было меньше, чем на Рождество. Я, сидя – а не в подвешенном состоянии, как в прошлый раз, читал «Циггорнер штимме» (в подвешенном состоянии я, как помнится, пытался читать роман об овдовевшей лесозаводчице Доротее, но так и не добрался до коллизии – ей, конечно, надо было бы влюбиться в молодого эколога, протестующего против варварского обращения с родными дубами).

В «Циггорнер штимме» я успел прочесть, при моих темпах, только об убийстве средь бела дня в Трахтенберге (злачный район Циггорна) да еще большую слюнявую статью о работе израильской разведки. Сейчас, после Энтеббе [160] , Израиль опять внушал всем восхищение вперемешку с легким ужасом – как канатоходец, в рекламных целях балансирующий между двумя небоскребами. В городских кинотеатрах конкурировало между собой одновременно несколько боевиков на тему Энтеббе, на днях стали известны – или их выдумали – еще какие-то детали, ранее, как сказано было, сохранявшиеся в тайне. Снова пошла волна произраильских телевизионных передач. Израиль в этом смысле как Моисей в пустыне: должен был постоянно показывать человечеству какие-то фокусы, чтобы на короткое время привлекать его на свою сторону. Будем думать, что правомерно сравнение с Моисеем – а не с Саббатаем Цви. [161]

От «древнего германца» до виллы Кунце – пряничного домика ведьмы – рукой подать. За узором ограды знакомый мне «фольксваген» с ухмыляющейся по-плебейски бумажной сарделькой («Вольный имперский город Цвейдорферхольц»), бросающей тень на интеллект водителя, – как потом выясняется, напрасно: интеллект что надо.

Все повторялось, но не совсем. Вместо того чтобы в ответ на звонок услышать голос Тобиаса, или его матери, или на худой конец «дочки Кунце», я увидел высунувшуюся из-за дома плешь – потом ее обладатель, настороженно поглядывая на меня, сделал шаг вперед и остановился. Что мне угодно?

Это была, очевидно, мужская половина той супружеской четы, охранявшей покой фрау Кунце, о которой мне говорила Петра.

Чистокровный еврей, по заверению мамы, я отвечаю вопросом на вопрос: а что, гнедиге фрау [162] нет дома? На это (дурной пример заразителен) следует вопрос, существует ли у меня предварительная договоренность о встрече (к забору он не приближается), потому что, если нет такой договоренности, фрау Кунце меня не примет. Ну, это уж мое дело, если ее нет дома, то я подожду – предпочтительней внутри, но можно и снаружи.

Я могу, продолжает он, оставить записку… в почтовом ящике. Но ждать мне незачем, фрау Кунце так не принимает. Я сослался на недостаточное знание немецкой грамматики и сказал, что все-таки подожду – как я понимаю, либо она сама, либо ее гости, прибывшие в этом автомобиле, все же появятся в обозримом будущем, во всяком случае, у меня времени достаточно.

На этом перекличка наша закончилась. В десяти метрах от забора рос священный ясень [163] : его ствол окружала скамейка, и на ней я собрался продолжить чтение газеты. Заметка: у Петера Т., больше года как находящегося в коме, рождается ребенок – может ли такое быть?

Я встрепенулся, заслышав приближение автомобиля. Но автомобиль оказался радостно зеленого цвета – с белой спинкой и надписью «Полиция». Мой миролюбивый вид на лавочке с газетой, наверное, не совсем соответствовал описанию, данному по телефону, и потому, как мне кажется, двое полицейских проявили некоторую нерешительность перед тем, как попросить у меня документы.

Это был слабый оттиск в реальности одной моей фантазии девятимесячной давности, когда, стоя почти на этом же самом месте, я представлял себе, как в иные времена чудесным образом извещенное о моем происхождении гестапо в лице двух своих агентов в одинаковых пальто и шляпах заталкивает меня в автомобиль (автомобиль с подножками, с глазными яблоками наружу и с запасным колесом за правой «щекой»).

Я протянул мой нуждающийся в срочном продлении темно-синий паспорт – размером со сберкнижку – и визитную карточку «концертмейстера Циггорнской оперы»… господа могут оставить ее себе. Я понимаю, что их вызвал в приливе бдительности этот ужасный тип, стерегущий дом. Но это, ей-богу, недоразумение. У меня срочное профессиональное дело к фрау Кунце, которая должна скоро вернуться, ибо не могла надолго уехать: у нее сейчас гостят внук Тобиас и ее невестка Петра, вот их машина. Я с ними со всеми прекрасно знаком. Я надеюсь, что, занимая эту лавочку, я не нарушаю порядка. Нет, визитную карточку они могут действительно себе оставить.

Полицейские в радующих глаз зеленых пиджачках смиренно извинились, я их от души простил, и мы расстались еще даже большими друзьями, чем встретились. Я взял газету, но не мог читать, так дрожали руки – почему? Полицейских испугался? Смешно, как приехали без меня, так и уехали без меня. С гестаповцами была лишь игра… Дух этого места на меня взъелся в облике доносчика – вот уж кому, видно, не впервой набирать номер, а может, и похуже – отвечать на звонки (только сейчас я понял, насколько в первый раз, когда я сюда пришел, мне были «подложены руки»). Чтобы успокоить нервы, надо было задать этому духу хорошую взбучку.

Я позвонил снова. Да, да, это я, нечего прятаться, я его вижу. Пусть выйдет сюда. На два слова. Потом – я ему гарантирую – живым и невредимым он вернется туда, где стоит. И она тоже может выйти – дама, которая высовывается, я ее тоже вижу. Вы верные слуги, ваша госпожа может быть вами довольна… Да подойдите вы ближе, я хоть и говорю с русским акцентом, но мы не в сорок пятом году, нечего трусить… Ну, стойте там, только учтите, полиция уже больше сюда не приедет, я им одну бумагу предъявил. Они ее прочесть не смогли, потому что она даже не по-русски написана, а еще хуже – по-древнееврейски (я прекрасно отдавал себе отчет в постыдной дурости такого поведения, но все эти годы, все эти годы мне было не на кого поднять голос, и во мне накопилось много крика, и уж я безоглядно отводил душу), а древнееврейского ваши мусора боятся. Едва только буковки завидят – уже боятся. Их так в полицейской школе учили. А вас чему в школе учили – что, когда видишь еврея, надо снять трубку и позвонить в полицию? Я расскажу вашей хозяйке, какие у нее преданные слуги, может, это ее утешит. Она сейчас будет очень нуждаться в утешении – я вам это обещаю – после того, что узнает от меня…