Великая война без ретуши. Записки корпусного врача - Василий Кравков

7 марта. […] За обедом общий разговор с великим князем; моя популярная сжатая лекция о значении азотной, азотистой к[исло] ты в питьевой воде по случаю абсу[р]дного понимания… Князь, оказывается, окончил курс Военно-юридической академии и ведет расследование боевых действий нашей армии за время ее отступления. Около князя имеются адъютанты, один из них — миллионер, снабжающий ресурсами великих мира сего… […]

8 марта. — 3°R[434]. День светлый и радостный, я собираюсь сегодня к отъезду, и ч[то]б[ы] скорее прибыть к месту устремления, отправляюсь не в санитарном, а в пассажирском поезде сначала в Варшаву, откуда на Седлец[435] (ч[то]б[ы] там повидаться с Гюббенетом[436]), а там… там прямо в Москву. Из стана погибающих выбрался лишь около 11 часов ночи, т[а]к к[а]к поезда идут со страшным запозданием.

Сейны[437] как будто нами заняты. Приходил князь Кропоткин, уполномоченный Рижского отряда, женатый на чистокровной немке — ex вице-губернатор, и отряд к[ото]рого весь состоит из немцев. Присюсюкивая, изливался в вожделениях получить орден «с мечами», для достижения чего, конечно, козыряет вовсю!

О Лашкевиче, начальнике 28-й дивизии, говорят прескверные вещи: много пограбил в Пруссии и все отправил большим транспортом в свое имение; генерала этого его сослуживцы называют «Бейлисом».

9 марта. Поля очистились от снега, солнце греет животворно, реки вскрываются. Около 10 часов утра приехал в Варшаву, где пробыл до 4 часов дня в ожидании отходящего поезда в Седлец, куда прикатил около 7 вечера. Природа полна тишины и мира, все в ней пропитано совсем не воинственной поэзией. От Варшавы до Седлеца удивительная гладь и равнинная местность, мелькают то там то сям мелкие озерца да молодой березняк. Совсем на вид мирная обстановка на вокзалах и станциях, общая физиономия людей — серьезно-сосредоточенная. Если бы не множество сестер милосердия, то ничто, казалось бы, не говорило о войне. Пребывание в купе 1-го класса для меня было настоящим раем.

По прибытии в Седлец остановился на ночлег у случайных знакомых — молодых офицеров фельдъегерского корпуса при штабе главноком[андующ]его[…].

Получена утром телеграмма о падении Перемышля. Город расцветился флагами. Совершено по сему случаю молебствие. […]

11 марта. На рассвете в Барановичах[438] — Ставке Верховн[ого] главнокомандующего, где находится в настоящее время и государь. Дороги все более и более принимают вид зимний. Под Минском[439] уже глубокие снега, езда на санях. Погода чудная, солнечная; так и рвусь в синюю бездну небес… Вечером уже темно — Смоленск[440].

12 марта. Около 7 утра — в Можайске[441]. Погода ясная; большой мороз; глубокая зима. Около 11 утра прибыл в Москву. Замучила совесть, что оставил стан погибающих и приехал на отдых, к[ото]рого лишены многие другие… Сердечная встреча с детьми; при виде и Сережи, и Ляли до слез стало грустно: такими-то они показались мне неземными, беспомощными. […]

16 марта. […] Еду в Петербурге большой нудностью, ч[то]б[ы], пока тяну служебную лямку, уж до конца выдержать мерку испытаний людской суетностью. Живу страдательно все какой-то навязанной внешней жизнью. Неудержимая тяга хоть последние 1–2 года жизни пожить для себя — созерцательно.

17 марта. Приехал в Петерб[ург]. […] Побывал в [Военно-]санит[арном] управлении. Разговоры о назначениях, чинах, орденах, формах и пуговицах… Ничего живого, захватывающего… Сенсационным сообщением — история с Мясоедовым[442]. Но что, в сущности, и она, и он в ряду с целым комплексом прочих этиологических факторов, делающих Россию неизбывно несчастной?! […]

АПРЕЛЬ

17 апреля. Приехал в Гродно. […]

18 апреля. Погода прекрасная; у нас на фронте тихо. Не видно суматохи вокруг. Встретили меня в штабе приветливо. На вопрос Радкевича — «Ну, что у вас там нового?» — я ответил, между прочим, что-де все тянутся к нам сюда воевать; на это он, переглянувшись с начальником штаба, удивленно заметил, что «у нас же все неудержимо стремятся отсюда — туда!» […]

20 апреля. […] Формируются у нас на живую руку какие-то два корпуса для действий в районе Гродно и Ковно; видел я в штабе и вновь назначенных командиров этих корпусов — Сирелиуса и Вебеля[443]; Боже мой, какое убожество! К обеду попал генерал Воронец[444] (?), поспешающий к своему командиру корпуса Сирелиусу на Ковно, ожидающему его с нетерпением. Радкевич объявил этому генералу, что им предстоит задача «из ничего сделать что».

[…] Штабные наши «рябчики» разукрасились боевыми орденами с мечами и бантами; каждый из них стремится к скорейшему продвижению вверх по служебной лестнице, но… но… с прекрасно разработанным в стратегическо-тактическом отношении планом наибезопаснейших путей в достижении своих целей.

Мой разговор с подполковником бароном Икскуль о том, как он получил «Владимира» 4-й ст[епени] с мечами и как рассчитывает он получить командира полка, ч[то]б[ы] миновать теперь неприятной для него необходимости хотя бы полтора протекционных месяца прокомандовать предварительно батальоном; подвиг же его заключался в том, что 31 января он на автомобиле отвез пакет генералу Российскому, потерявшему-де было всякую связь с армией; верхом ехать — «не может» вследствие расширения вен на левой ноге! А полком командовать считает себя правомочным! Живет всю кампанию «по-семейному». Идеология сего марса есть идеология всего нашего воинства; сколько в ней для свежего человека цинизма, разврата, моральной низости… О, если бы наши военачальники всю гибкость своего ума по части всяких плутней, обходов закона и передергивания карт pro uso proprio[445] да не поленились бы применить к противнику; последний уже давно был бы сокрушен! […]

23 апреля. […] Сегодня утром узнал, что ночью над Гродно летал цеппелин, сбросивший несколько бомб. Среди жителей много жертв[446]. […] Беседовал с начальником штаба Поповым по поводу предложения Центрального общевоинского комитета Варшавы предоставить армии санитарный отряд для борьбы с эпидемиями, состоящий из хорошо обученных ad hoc[447] 16 учителей и 6 дезинфекторов; хотя «благонадежность» их и заверена Варшавск[им] генерал-губерн[атором] Енгалычевым[448] и полицией, но настроение теперь у нас в штабе резко отрицательное по отношению к всем общественным] организациям, так как в них начали видеть организованную агентуру шпионства, предательства и крамолы. У какого-то члена Государственной] думы обнаружены прокламации. Относительно данного санитарн[ого] отряда я старался успокоить генерала, а вот на Рижский — Рижский отряд[449], как я уже и давно твердил, следовало бы обратить в[есьма] серьезное внимание. […]

24 апреля. […] Санитарный мой отдел сегодня перебирается в другое помещение — в городское училище, а то в занимаемое теперь водворяется по-прежнему Контрольная палата. Администр[ативно]-правительств[енные] учреждения мало-помалу возвращаются в покинутый было ими г[ород] Гродно. […]

25 апреля. […] Расположились мы своим санитарным отделом возле железн[о]дорожн[ого] полотна у вокзала — в месте, особенно подверженном опасности от бросаемых бомб с тевтонских аэропланов. После недавнего ночного набега цеппелина на Гродно мы теперь несколько насторожились: по ночам то и дело наши прожекторы шарят по небу…

Судя по стереотипным официальным телеграммам к[а]к с западного, т[а]к и с восточного фронта, что-де мы все «успешно и энергично продвигаемся вперед», казалось бы, что мы с союзниками уже давно должны были бы быть в столицах Австрии и Германии. А немцы преподносят да преподносят нам сюрпризы — то пушку выдвинут, стреляющую на 40 верст, то изобретут удушающие газы, служащие «ядовитой завесой» при наступлении, и пр., и пр. Уже мой Сергей-сынишка, большой оптимист со своим дядей Николаем относительно наших военных гениев, — и тот в последнем своем письме по поводу занятия немцами Прибалтийского края замечает скромно, что-де «для меня, профана, кажется, что нами не предусмотрено чего-то элементарного…» Не везет же нам: недавно произошло еще весьма печальное военное событие — взрыв на Охтинском мелинитовом заводе… […]

26 апреля. […] Солдатики, живущие здесь, в Гродно, и проходящие на поле брани, лихо поют и даже пляшут.