Месть смертника. Штрафбат - Руслан Сахарчук

Однако Титов был слишком измотан. Всю патетику он выдал уже перед пополнением. Он вежливо порадовался, что Белоконю дали орден, и сухо сказал:

– Роту потянешь? У нас не хватает ротного.

– Не потяну, товарищ майор, – сказал Белоконь.

Это была правда. Чтобы вести вперед, нужна была уверенность. Не только в том, что нужно идти вперед, но и просто уверенность, твердость духа. Но Белоконь был повержен в самом главном вопросе, какая уж тут твердость.

– Придется оставить роту Смирнову, – с сожалением сказал Титов. – Он же мне всех людей угробит.

– А я не угроблю, комбат? – спросил Белоконь.

Титов внимательно посмотрел ему в лицо своим красным от усталости глазом.

– Не знаю, Василий, – сказал он. – Вестовым тебя взять, что ли? Ни у меня, ни у Ладо нет вестовых.

– От меня на этой должности не будет толку. Не умею я заботиться о чужом комфорте, с этим нужно родиться.

– Твоя правда, – хмуро откликнулся Титов. Немного помолчал и добавил: – Назначаю тебя исполняющим обязанности начальника штаба. Это получше?

– Штаба? – искренне удивился Белоконь. – Меня? Комбат, вы сегодня совсем не смешно шутите, не то что раньше. Ну, какой из меня штабник? Как из Смирнова сапер.

– Тогда меня устроит.

– Вы правда, серьезно?

– Вполне. Батальону положен штаб.

– Почему я? Разве нет других…

– Другие меня не устраивают. Прекратить обсуждение приказа, рядовой! Побудешь пока исполняющим обязанности. Если в далеком светлом будущем мы будем живы и если нас вдруг решат укомплектовать, как положено, тебя все равно не утвердят. Но когда это будет?.. Да еще, говоря начистоту, кадровых штабных крыс в штрафбат и салом не заманишь. Так что я действую по обстановке.

– У нас есть сало? Тогда я согласен.

– У нас нет даже интенданта, которого можно об этом спросить, – серьезно ответил Титов. – Всем ведают особисты, наша охрана и поддержка…

– Я пошутил, комбат. Имел в виду свою национальность.

– Ах, да… Так вот, примешь дела после атаки, а пока будь на подхвате.

– Товарищ майор, – негромко сказал Белоконь, – с реабилитацией штрафников нашей первой роты что-нибудь получилось?

– Мне не докладывают, Василий. Я только могу отправлять бумаги выше. Я даже насчет тебя не знал. Надо же, восстановили, повысили… Другие штрафники о таком могут только мечтать. А ты… – Титов не закончил.

– А я дурак.

– Нет, ты просто мало думаешь о русской земле. О ней, нашей матери и кормилице, нужно помнить каждую минуту.

Белоконь посмотрел на роющихся в окопах людей с лопатками. Он указал на них и произнес фразу, которая через секунду показалась ему сущей абракадаброй:

– Вот кто в русской земле по уши.

– Правильно, – сказал Титов. – Они делают общее дело. А не сводят личные счеты, когда родина стонет под пятой захватчика. Когда огромная часть нашей страны обливается кровью в лапах фашистской гидры…

– Да, комбат, согласен, – сказал Белоконь. – Свои личные счеты они уже свели. Теперь им остается лишь делать общее дело.

В очереди за оружием Смирнова было слышно издалека. Бывший разведчик что-то говорил громким глумливым голосом, а его рота отвечала своему командиру нестройным гоготом.

– Есть в энкавэдэ такая должность, – вещал Смирнов, ничуть не стесняясь выдающих винтовки особистов, – как заместитель полевой жены. Для нее и звание специальное предусмотрено: подкапитан. Вот наш друг и был таким заместителем жены под капитаном гэбэ!..

Когда Белоконь подошел поближе, он увидел и объект издевательств. Им был худосочный штрафник с бледным до синевы лицом. Белоконь поначалу не узнал его в пилотке, но через секунду понял, что это Лютиков.

Он не удивился. Чему удивляться? Керженцев наверняка отыгрался на молодом лейтенанте за Белоконя. Предположение подтвердилось, когда очередь подвинулась вперед на пару шагов. Лютиков опирался на палку, но все равно едва не свалился. После этого усилия бывшего лейтенанта долго кренило в сторону. Белоконь заметил, что на простой солдатской форме, в которую Лютиков был облачен вместо новеньких энкавэдэшных шмоток, спереди по всему телу проступали пятнышки крови.

Это ничуть не смущало Смирнова. Похоже, ему доставляло особое удовольствие медленно добивать особиста. Штрафники его поддерживали, за Лютикова никто не заступался. Кому не было смешно – а многим не было, – тот просто не смеялся и смотрел на бывшего офицера НКВД с тупой злобой.

– Ох, и удачная у тебя фамилия! – продолжал Смирнов. – Погоди немножечко, вот погоди, и пойдет по всей армии, да что там – по всему фронту слава об особисте Одуванчикове… то есть, извини, Лютикове, прозванном за крутой нрав лютым. Слово «подлюка» мы учитывать не будем, потому что у кого ж на такую ересь язык-то повернется? Подкапитан энкавэдэ – и вдруг подлюка. Нет, красный воин, такого прозвища тебе можно не опасаться.

Лютиков не откликался. При такой реакции полумертвой жертвы пыл любого палача быстро сошел бы на нет. Но Смирнов был особенным.

– Ай-ай-ай, Лютиков, а какая блестящая карьера тебя ждет! Майор Лютиков, подполковник Лютиков, полковник Подлютиков…

Смирнова прервали вопли в одной из очередей. Солдат указывал на небо, а через пару секунд то же самое делали уже десятки штрафников.

Пара крылатых корректировщиков огня с черными крестами пролетела совсем низко. Самолеты выбросили листовки – много и сразу. Облако кружащихся в воздухе бумажек усыпало позиции. Штрафники прыгали, ловили их, распихивали по карманам. Особисты прыгали и орали, чтобы не смели. Бесполезно. Солдатам нужна была бумага для самокруток. В штрафбат не доставляли ни вездесущую «Правду», ни другие газеты, а бойцы попадали сюда с минимумом личных вещей. Немецкие листовки с призывами прекратить тщетное сопротивление всемогущему Третьему рейху и великому фюреру были отличным выходом из положения.

Белоконь продолжал стоять в очереди, не вынимая руки из карманов. Бумага ему пригодилась бы, если бы в нее было что заворачивать. Но вещмешок остался под неизвестным деревом у блиндажа Керженцева.

Вечером Белоконь сидел в батальонном командном пункте, которым здесь, как и в укреплениях на высоте 123,8, была землянка Титова. Он разбирал и смазывал маслом оружие. У особистов Белоконь получил винтовку с расколотым прикладом и затвором, так и норовящим застопориться. До этого он получал личное оружие только дважды, и оба раза исправное – первую винтовку, которая год била его по спине в походах, и ППШ, прослуживший всего неделю. Теперь ему досталась убогая развалина, с которой даже в штыковую идти стыдно. То, что нужно для смертника, решил он.

Белоконь долго и с каким-то мрачным удовольствием смаковал эту мысль. С такой винтовкой только сдохнуть. Кр-расота! Туда ему и дорога.

Сполна насладиться самоуничижением ему не дал Ладо Гвишиани – теперь капитан и по-прежнему зам Титова. Узнав, за что бывший старшина титовцев вернулся в штрафники (он услышал ту же выхолощенную версию, что и комбат), горец воскликнул:

– Маладэц, а! Я бы его совсем зарэзал!

– Да, надо было мне его зарезать, – рассеянно сказал Белоконь.

После этого Гвишиани нашел для него наган в кобуре и портсигар с папиросами. Револьвер был чуть более потертым близнецом оружия Керженцева, отчего самоуничижающее чувство Белоконя получило новый виток. Он поблагодарил Гвишиани, надел кобуру на ремень, закурил. И стал разбирать и смазывать наган. Выражение его лица при этом наверняка было странным.

Командиры не спали, потягивали трубки, переговаривались, прислушивались к стрельбе. Белоконь не участвовал в беседе, но тоже не спал. В землянке, кроме них троих, больше никого не было.

Пальба не смолкала всю ночь. Саперы до утра занимались разминированием прохода для пехоты. Немцы пускали в воздух яркие белые ракеты и в их свете расстреливали саперов из пулеметов. Место перед их позициями было ровным как стол – даже траву фрицы выжгли заранее. Оставалось лишь надеяться, что саперам удалось, несмотря ни на что, расчистить пространство в две сотни метров шириной, необходимое для сражения.

Когда от густого табачного дыма дышать в землянке становилось невозможно, Белоконь выходил наружу. Ночь была душной, воздух не двигался, а в окопах стояла жуткая вонь – из-за постоянной стрельбы впереди и давящих сзади позиций заградотряда штрафники не рисковали выбираться наружу и устроили сортир прямо в траншеях. Надеясь все же глотнуть свежего воздуха, Белоконь отошел подальше от блиндажа командного пункта и услышал громкий голос в одной из соседних землянок. Он подошел к самому входу и заглянул внутрь.

Полуживой особист Лютиков читал штрафникам стихи на память. Это было так необычно, что Белоконь остановился и немного послушал.

Голос Лютикова дрожал от напряжения.

…Изведал враг в тот день немало,

Что значит русский бой удалый,

Наш рукопашный бой!..