И всё им неймётся! - Владимир Бушин

Валентин Фёдорович слушал очень внимательно и даже, как мне показалось, напряжённо. А я про­должал рассказывать, что Сталин подчеркнул: за- воевательская политика вовсе не монополия русских царей. Такой политике в ещё большей степени были привержены короли и дипломаты всех стран Европы, в том числе такой император буржуазной формации, как Наполеон, который, несмотря на своё нецарское происхождение без колебаний использовал в своей внешней политике интриги, обман, вероломство, лесть, зверство, подкуп, убийства... И вывод был очевиден: великую Российскую империю создали не Горчаков и Гире, а русский народ.

- Это поразительно! - воскликнул Валентин Фёдо­рович, встал, подошёл к книжному шкафу, взял том Толстого, быстро нашёл нужное место и сказал:

- Ну, это наши поэты иногда почему-то млели при имени Наполеона:

Да будет омрачён позором Тот малодушный, кто в сей день Безумным возмутит укором Его развенчанную тень!

Может быть, именно поэтому Толстой отводил Пушкину в нашей поэзии только третье место - за Тютчевым и Лермонтовым.

Я возразил:

- Это стихотворение написано при известии о смерти Наполеона. А у Лермонтова тоже - «Воздуш­ный корабль»:

Из гроба тогда император,Очнувшись, является вдруг;На нём треугольная шляпа И серый походный сюртук...

- Вы послушайте,- сказал Булгаков, раскрыв кни­гу. - Вот что записал Лев Николаевич в дневнике 4 апреля 1870 года: «Читаю историю Соловьёва. Всё, по истории этой было безобразно в допетровский России: жестокость, грабёж, правёж, грубость, глу­пость, неуменье ничего делать...»

- Дикари! Только иностранцы и могли помочь, - вставил я.

- «Читаешь эту историю,- продолжал Валентин Фёдорович, - и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершилась история России. Но как же так ряд безобразий произвели великое единое государство? Уже одно это доказывает, что не правительство производило историю».

- Оказывается, Толстой выступил против статьи Энгельса раньше Сталина - за двадцать лет до её по­явления! - засмеялся я.

- «Но кроме того, читая о том, как грабили, прави­ли, воевали, разоряли (только об этом и речь в исто­рии), невольно приходишь к вопросу: что грабили и разоряли? А от этого вопроса к другому: кто про­изводил то, что разоряли? Кто и как кормил хлебом весь этот народ?»

- В корень зрил Лев Николавеич.

- «Кто делал парчи, сукна, платья, камки, в кото­рых щеголяли цари и бояре? Кто ловил чёрных ли­сиц и соболей, которыми дарили послов? Кто добы­вал золото и железо, кто выводил лошадей, быков, баранов? Кто строил дома, дворцы, церкви, кто пере­возил товары? Кто рожал и воспитывал этих людей единого корня? Кто блюл святыню религиозную, по­эзию народную? Кто сделал, что Богдан Хмельниц­кий передался России. А не Турции или Польше?»

- По-моему, - сказал я, - это с другого конца, но о том же: творцом истории является народ.

Ленин писал о «кричащих противоречиях» Тол­стого. К ленинским примерам можно добавить нема­ло. Так, в молодости Толстой добровольно вступил в армию и участвовал в боевых действия на Кавказе, потом на знаменитом 4-м бастионе - в героической обороне Севастополя, плакал при виде французско­го флага над городом, получил медаль за оборону и орден Анны, а в старости призывал отказываться от службы в армии, не раз повторял: «Патриотизм - по­следнее прибежище негодяев», хотя главное-то здесь не патриотизм, а негодяи. В зрелые годы с увлече­нием и радостью создал шедевр мировой литературы- четырёхтомный роман «Война и мир», а в старости говорил, что это самая глупая его книга. В 1866 году был защитником солдата Василия Шибунина, кото­рого судили за пощёчину оскорбившему его офи­церу, и даже послал царю просьбу о помиловании, но в России, которую потерял оборотень Говорухин солдата расстреляли, а в 1908 году писатель уверял: «Нет в мире виноватых». Настойчиво, страстно при­зывал ко всеобщей любви и равенству, а когда его племянница, поехавшая с ним в Башкирию на кумыс, завела там роман с башкиром и забеременела, граф, видимо, уверенный, что графиня не может понести от простого башкира, был в отчаянии. За первые двадцать два года брака у Толстых родилось тринад­цать детей, а потом писатель принялся проповедо­вать безбрачие. Софья Андреевна однажды записала в дневнике, что Лёвочка в порыве страсти завалился к ней в постель, даже не скинув сапоги, и Горько­му он говорил об этом деле: «Я был неутомим», а в старости написал книгу «Грех чувственности»...

Да, кричащие противоречия. Но при всём этом было нечто, в чем Толстой всегда оставался неиз­менен, твёрд, неколебим. Это - от «Детства», на­писанного в двадцать три года, до статьи «Не могу молчать», написанной в восемьдесят, до неопубли­кованного при жизни «Хаджи-Мурата» - страстное, неуёмное обличение лицемерия, лжи, несправедли­вости, срывание «всех и всяческих масок». И в этом, как и в художественной силе, не было ему равных.

Хотел как лучше...

В одной из недавних моих статей я неласково упо­мянул поэта Иосифа Бродского, вернее, его стихот­ворение «Смерть Жукова». Разумеется, моя неласко­вость кое-кому не понравилась. Видимо, требуется объяснение.

Стихотворение, бесспорно, написано с самым благородным намерением почтить память усопшего, воздать ему должное. Он назван спасителем Родины, к нему приложен эпитет «пламенный» и т.д. Пре­красно! Однако в стихотворении немало странного.

Автор смотрит по телевидению процессию похо­рон маршала на Красной площади, и вот - Вижу в регалии убранный труп...

Нобелевский лауреат должен бы чувствовать и по­нимать, как неудачно сказано «в регалии убранный», а уж «труп» здесь просто вопиет!

Известное стихотворение Пушкина, посвящённое памяти М.И.Кутузова, гробница которого в Казан­ском соборе, начинается так:

Перед гробницею святой Стою с поникшей головой...

Можно ли вообразить, чтобы это выглядело, до­пустим, в таком роде:

Перед гробницею святой Стою. В ней труп нам дорогой?..

Да, Бродский не всегда был чуток к слову. Однаж­ды в Дании, беседуя с журналистом В.Пимановым, он сказал: «Я хотел бы посетить свою бывшую родину». Родина может быть покинутой, проклятой, пре­данной, но бывшей — никогда.

Странно и то, что, желая возвеличить образ мар­шала, автор поставил его в ряд не с русскими пол­ководцами, например, с Суворовым и тем же Куту­зовым, которого Пушкин тоже — назвал спасителем родины, не с Рокоссовским и Черняховским, а с из­влечёнными из глубочайшей древности чужеземца­ми — с Ганнибалом, Помпеем и Велизарием, о коих большинство современных читателей и не слышали. Да мне и самому, работая над статьёй, пришлось рас­крыть запылившегося Плутарха, залезть в Брокгауза, навести справки. Первый из названных — это Кар­фаген, второй из Рима, третий из Византии. Брод­ский был сильно привержен древности, античности, мифологии, и можно было бы пройти мимо такого сравнения молча и с пониманием. Но...

Во-первых, войны, которые вели эти три полко­водца, в том числе Вторая Пуническая между Римом и Карфагеном, по сравнению с Великой Отечествен­ной — войны мышей и лягушек. Так, в знаменитой битве на Ферсальской долине Цезарь, у которого было 22 тысячи воинов, разбил Помпея, имевшего около 40 тысяч. Да по меркам 1941-1945 годов это нельзя назвать даже армейской операцией. 22 тысячи— тут нет даже трёх советских дивизий.

Во-вторых, в глазах автора Жуков — полководец, кончивший дни свои глухо, в опале.Как Велизарий или Помпей.

Велизарий действительно в конце жизни подверг­ся опале: его отстранили от армии, конфисковали огромные имения и даже, по некоторым сведениям, ослепили. Конец Помпея ещё печальней. После по­ражения в войне против Цезаря он бежал в Египет и там был коварно убит, а труп его (тут это слово уместно) был обезображен. Плутарх пишет: «Цезарь, прибыв в Египет, отвернулся от того, кто принёс ему голову Помпея, и заплакал. А Плотина и Ахилла, ви­новных в убийстве, приказал казнить» (Сравнитель­ные жизнеописания. М., 1963. Т.2, с. 390).

А Жуков? Он дважды «был в опале». Но что та­кое опала? Меншиков в Березове, Суворов в Кон- чанском, Сахаров в Горьком — вот опала. А Жу­ков всё это время, шесть лет, оставался на высоких должностях командующего сперва Одесским, потом Уральским военными округами. И не лишали его ни самых высоких званий, ни больших наград, ни тем более — «имений». А по прошествии этого срока на XIX съезде партии в октябре 1952 года по пред­ложению Сталина он снова был избран кандидатом в члены ЦК.