Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы - Владимир Дружинин

Да, автобус явно покатил нас в прошлое.

День не угас, а на улице ни души. Похоже, городок уснул. Лохматые ели, рыжие песчаные обрывы вздымаются над кровлями. Очень скоро придет темнота и не даст нам разглядеть невиданный, все еще загадочный Люксембург.

Хмурая улица кончилась, к шоссе придвинулся лес, отхлынул, и началась другая улица, точь-в-точь такая же. Плотные ряды домов-бастионов и стеклобетонная бензостанция, сверкающая, как люстра.

Жорж включает свет. Я вижу его круглые плечи и розовый затылок. Уши шевелятся. Мы все знаем, что это значит. Он всегда двигает ушами, ежится и фыркает, прежде чем рассказать какую-нибудь историю.

— Ну, что вы хотите от Люксембурга? — начинает он. — Да вы оглянуться не успеете… Страна-то вся — восемьдесят километров в длину.

Жоржа легко понять: в Люксембурге он чувствует себя представителем огромной державы.

— Как-то раз приехал сюда один турист, — продолжает он. — «Ах, — говорит, — какие красивые у вас горы» А гид-люксембуржец этак сквозь зубы: «Ничего особенного, мсье! Захолустная немецкая гора!» Тогда турист поглядел в другую сторону. «Ах, — говорит, — какой прелестный замок!» А гид ему: «Недурен, мсье! Только он тоже не наш. Он во Франции».

Водитель сделал для нас все, что мог. За стеклами автобуса уже не различалось ничего, кроме редких огоньков и косматых, черных башлыков леса на холмах. И вдруг, когда я решил, что Люксембург скрылся от нас до утра, блеснула молния.

Блеснула, но не погасла. Красноватый огонь играл и пульсировал за стволами деревьев, бежавших по обочине шоссе. Видение было неожиданным, и я не сразу понял, что произошло. Это маленький Люксембург, маленький стальной силач, сообщал о себе самое важное.

Там, в долине, литейщики выплеснули шлак. На заводе, заслоненном от нас темнотой или пологом леса, завершили плавку.

Из всего виденного в этот вечер резче всего запомнилось именно это — багровые молнии, огненные клейма нынешнего века, врезанные в исконное лесное приволье, в сельскую тишину.

Гуден мойен!

Я проснулся в седьмом часу утра и сразу сбросил с себя одеяло, точнее перину, набитую пухом и расшитую крупными яркими розами.

За окном в вышине во мраке горел на невидимом шпиле зеленый, обведенный неоном крест. Нежно вызванивали колокола. Собор Люксембургской божьей матери, пробудившийся первым, звал прихожан под свой крест, на мессу.

«Ты наша мать, мы твои дети».

Колокола несколько раз проиграли строчку гимна. И снова тишина. Тишина на полчаса, после чего подал голос другой храм.

Столичные звонницы перекликались до десяти часов. Но мы, разумеется, встали гораздо раньше. В путешествии спать некогда — тем более, если вы в Люксембурге!

Серое, туманное утро вошло в номер гостиницы, очень чистый, обставленный темной старомодной мебелью.

Умывальник поражал своими размерами. Он был почти с ванную. А краны действовали каждый сам по себе, без смесителя. Из одного хлестал крутой кипяток. Значит, надо закрыть раковину пробкой, набрать воды и черпать воду пригоршнями. Так принято у немцев.

А вывески за окном — французские.

Я сбежал вниз. За конторкой, под гирляндами пудовых медных ключей, сидел портье, смуглый атлет с тонким лицом д’Артаньяна. Однако я не услышал от него ожидаемого французского «бон жур».

— Гуден мойен! — произнес д’Артаньян.

Очевидно, это местный вариант немецкого «гутен морген».

Улица гасит огни. По широкому тротуару шагают неторопливые, добротно одетые люксембуржцы. Их опекают светофоры. Мостовая пустынна, но люксембуржец, застигнутый красным сигналом, послушно ждет.

И ждет долго. Светофоры здесь тоже «люксембуржцы» — медлительные и степенные.

Важно проплывает автобус с крупным гербовым львом на боку.

Плитчатый тротуар блестит, как паркет. Его старательно моют мылом. Он свободен от автоматов, от стендов с пестрыми газетными сенсациями. Здесь торгуют только в магазинах. Витрины обставлены просто, без всяких затей.

Массивные подъезды, крупные горделивые таблички. На каждой обстоятельно указаны и специальность жильца, и все его звания. Одна табличка прямо растрогала.

«Институт мойки окон» — гласили золотые буквы. «Основан в 1900 году. Старейшее предприятие этого рода в Великом герцогстве».

Поворачиваю обратно. Пора в гостиницу завтракать.

— Гуден мойен! — снова приветствует д’Артаньян. Видимо, здесь принято здороваться при каждой встрече.

— Какой это язык? Немецкий?

— Летцебургеш.

Нам известно, что здесь два государственных языка — немецкий и французский. Что же такое «летцебургеш»?

В ресторане все говорят на летцебургеш. Основа у него немецкая, но я редко улавливаю даже общий смысл. Летцебургеш — словно ускоренный, вскипевший немецкий. Он шипит и булькает, окончания слов бесследно тонут.

Вопросов в Люксембурге все больше и больше, а ответов пока еще нет.

Целый город неожиданностей

Улица, на которой стоит наш отель, самая обыкновенная с виду и никаких сюрпризов, кажется, не таит. Я прошел несколько кварталов, повернул за угол.

Передо мной огромный мост. На той стороне, вдали — шпили церквей, желтоватые глыбы древних укреплений.

Маленький, скромный город — и гигантский мостище, широко раскинутая по холмам крепость.

Сейчас, верно, откроется река. Однако откуда ей тут взяться? И точно: вместо могучего потока блестит узенькой змейкой крохотная, по-сельски извилистая речушка. Она течет по плоскому дну обширного оврага.

Что ж, он весьма кстати! Овраг разрывает город как раз посередине на две равные части и вместе с мостами придает ему масштабы вполне столичные.

Местами город не удержался на откосах, сбежал вниз. С моста видны красные крыши Нижнего города, или Грунда, рассеченного кривыми улочками. И где-то за ним, под скалистыми обрывами, в холодном тумане, резвая Петрюсс вливается в Альзетту, а та бежит до границы страны, соединяется с Мозелем. А сюда, в недра столицы, из мягких, лесистых долин врываются ароматы арденнского приволья.

Мост позади, мы в центре столицы. Узкие улицы, узкие, словно спрессованные фасады, скупо отмеренные ленточки панелей. Сразу видно, что мы в старой сердцевине города, распиравшей крепостные стены. Небольшие квадратные площади. На одной — белые, точно накрахмаленные палатки рынка. Пучки спаржи, сельдерея, местный виноград.

Ревут, бьются о стены, распугивают голубей зовы медных труб. Продавцы покидают прилавки и высыпают на улицу. Прохожие застывают на месте. Зрелище, впрочем, традиционное, — то караульная гвардейская рота в желточной форме войск НАТО марширует к замку великого герцога.

Замок, заложенный четыреста лет назад, запоминается своим высоким остроконечным двускатным фронтоном. И он крепко зажат в городской теснине. Зеленоватая стеклянная призма универмага — в стиле супермодерн — выглядит тут пришельцем из некой фантастической страны будущего.

От улицы отбегает переулок, ныряет под арку. Над головой узорчатый фонарь, угловой балкон с готической вязью — «Мир волле бливе ват мир зинд», что в переводе с «летцебургеш» означает — «Хотим остаться такими, какие мы есть».

Где же новостройки столицы? Где ее современные жилые кварталы? Их не видно. Это город без рабочих районов, почти без фабричных труб. Не здесь сверкают зимние молнии плавки. Поэтому столица почти не растет. А наш путь ведет все дальше в прошлое.

Да, Нижний город, кажется, еще старше. Это средневековый лабиринт, притихший у подножия темных, утесов, под бойницами фортов. Редко покажется прохожий, редко мелькнет машина, обдав бензином лепного угодника в нише. Рядом с вывеской «кока-кола» — латинская надпись, высеченная на сером камне. Это древнеримское надгробие, вмурованное в стену для вящей прочности.

Сдается, я побывал уже в трех городах, не выходя за пределы столицы. А впереди казематы и крепость.

Казематы — это глубокие подземелья, пробитые в скале, общей длиной в двадцать три километра. Прежде тут хранили порох, ядра, теперь почти половину катакомб занимают бочки с вином. От них по всем коридорам идет пьяный дух. Он обвевает «Беспокойного Пьера» — странную каменную фигуру, лежащую в пещере. Кого изобразил безымянный ваятель — неизвестно. Голова приподнята, глаза лукаво прищурены, следят за кем-то… На каменном ложе теплятся свечки. К «Беспокойному Пьеру» приходят обманутые женщины, втыкают в свечи иголки, лучинки, чтобы в сердце мучителя вонзилась боль. Пьер уж позаботится!

Море вина, запертое в бочках, и оплывающие свечи, каменный чудотворец… Право, неисчерпаемы неожиданности этой удивительной столицы!