Новый мир. № 5, 2003 - Журнал «Новый мир»

Уличному скрипачу.

Блаженна калеки улыбка —он рад приближенью весны, —рыдай, одинокая скрипка,на злом пепелище страны,рыдай в подворотнях московскихи на площадях городскихи вместо курантов кремлевскихрыдай в наших душах пустых.Пусть робко, и жалко, и хриплоиграет калека-скрипач,рыдай, одинокая скрипка,по нищенке-родине плачь!

Сшивай небесное-земноесвоими нитями, снежок,воображение ночноеи тот, из детства, бережок,где в синеве маячил паруси обещал не то чтоб рай —волны разбившейся стеклярус,Тавриды богоданный край;латай, затягивай потужевсе то, что сб`ылось — не сбылóсь,кольцом январской лютой стужискрепляй, что сшить не удалось —и обретенья, и утраты,надежд цветные лоскуты,накладывай зимы заплатыповерх зловещей пустоты,баюкай музыкой сознанье,прикосновением лечи……Ложится снег, как подаянье,в беззвездной нищенской ночи,и под немое это пеньевсе мается, едва дыша,наивной верой в Воскресеньезаледеневшая душа.

Андрей Волос

Путевка на целину (1954)

Волос Андрей Германович родился в 1955 году. Окончил Московский институт им. Губкина. Постоянный автор журнала. Живет в Москве. Предлагаемый рассказ продолжает известный повествовательный цикл «Хуррамабад», за который в 2001 году писатель был удостоен Государственной премии РФ. Лауреат премий «Антибукер» и «Москва — Пенне».

Под горой текла речка. За ее валунами, галькой и шумной глинистой водой простиралась бугристая равнина. В отдалении степь становилась все более гладкой. Между горой и речкой лепились друг к другу разновысокие, но одинаково приземистые строения обогатительной фабрики. Над одним из них торчала кирпичная труба. Шершавый ветер со стороны Кызылкумов быстро размазывал бурый дым по серо-желтому небу.

Там, где краюха склона была отвесно срезана, из черных устий штолен время от времени выкатывались тяжелые вагонетки. Опустошенные, они, весело грохоча, вновь пропадали в горе.

К ночи свежело, оседала пыль, густо-молочная россыпь звезд тяжелой серебряной сетью повисала над горячей землей. Рудник стихал, и десяток тусклых его фонарей казался отражением горних светил.

Когда тыквища мясо-красного солнца вырастала из-за горизонта, все начиналось сначала: что-то вздрагивало в недрах, вагонетки тащили пестрые груды скальной породы, силой вырванной из пасти горы, кряхтели мельницы на фабрике, шипела вода, покрикивали рабочие, — и опять все это, сливаясь в невнятный гул, до позднего вечера каталось по склону холма, на котором поселок рассбыпал свои дома и кибитки.

Два раза в день дымная самосвальная машина, груженная зеленоватым шеелитовым концентратом, с ревом разворачивалась у распахнутых ворот. Выгорелый розовый флаг на воротах трепетал, прощаясь. Каменистая дорога поначалу тупо перла вверх. Миновав поселок, она сминалась в петлявый серпантин.

Кое-как взобравшись к урезу неба, грузовик исчезал — чтобы где-то там за перевалом достигнуть железнодорожной станции Зирабулак.

Окно комнаты было распахнуто, и в него лился свежий утренний воздух.

Впрочем, об эту пору все окна поселка были распахнуты, и в них лился свежий утренний воздух. В том числе и в доме через улицу, где помещалось Рудоуправление. Но там вдобавок только что началась планерка, поэтому из окон навстречу свежему утреннему воздуху летел мощный поток яростной брани пополам с клубами табачища.

Спотыкаясь спросонья, Вера прошлепала к окну и захлопнула створки.

Когда она снова повалилась на крякнувшую раскладушку и зажмурилась, нарочно оттопырив губу, чтобы самой себе казаться крепко спящей, сна уже не было.

Вера повернулась на бок, потягиваясь и скуля, намереваясь свернуться клубочком и все-таки преодолеть неумолимую явь, но зачем-то на мгновение раскрыла глаза и увидела на подушке слева, где ночью умещалась Гошина голова, два бурых пятна.

— Ах, сволочи! — гневно крикнула Вера, вскакивая.

Она огорченно рассмотрела пятна.

А ведь и пороги посыпала дустом, и белила с дустом, и даже полы мыла, щедро замутив воду дустом! И что толку? Щелястый пол, подоконник, сами гулкие стены финского дома — все было приютом для проклятых клопов!..

Вера сердито сдернула наволочку и бросила на пол. Не настираешься… У нее простыни-то летают на ветерке — светятся. Весной пришла откуда ни возьмись свинья, так чье полотенце с веревки сожрала? — ее, Верино. Дура дурой, а разбирается… Соседки спрашивают: чем это ты? чем это ты?.. Как маленькие. Намыль до белой шапки, а потом марганцовки — бух!.. Руки надо иметь, вот чем.

От этих мыслей настроение улучшилось. Она вылила остаток воды из ведра в кружку, умылась над тазиком. Причесываясь и держа губами заколки, с удовольствием посматривала в зеркале на отражения знакомых предметов. Ее грела мысль, что на столе укрыты чистым полотенцем три пиалки, два граненых стакана, стопка тарелок — три мелкие, три глубокие, три вилки — правда, разные, две ложки (алюминиевая и стальная) и тонкий стакан в серебряном подстаканнике, подаренном на свадьбу. И еще в чемодане целая коробка праздничных ножей и вилок — по шесть штук мельхиоровых! Честно сказать, ей больше всего нравилась сама коробочка — ну просто царская! снаружи твердая, вишнево-красная, внутри белая, мягкая, шелковая, и в ней приборы по отделеньицам — ножик, вилка, ножик, вилка!.. И прочей утвари полно: коричневая кастрюля, казанок, сковородка и большой синий детский горшок — она купила его недавно с прицелом на будущее, и он оказался очень удобным, чтобы ставить тесто. Гоша, правда, ворчал и делал вид, что брезгует. Но ничего, ел.

Вера быстро привела в порядок постель и накрыла раскладушку покрывалом. Потом намочила тряпицу и принялась за дело.

Она вытерла пыль с трех чемоданов, пирамидой стоявших в углу друг на друге. Затем с большого бухарского сундука, обитого разноцветной жестью, — в нем лежали книги. Стол и два стула блестели казенными бирками и были получены Гошей на время в геологической партии. На столе кроме посуды занимали место электрический чайник и приемник «Riga-6». Вера между делом щелкнула тумблером, и через минуту зеленый глазок весело светился, а из динамика лилась музыка. Электрическая плитка стояла на двух кирпичах ближе к двери, и по кирпичам Вера тоже прошлась тряпкой как следует.

Потом взяла ведро и побежала на улицу.

Солнце поднялось высоко. Отец говорил — шестом не достать. Небо по краям еще светилось прохладной голубизной, а в зените уже выгорело и стало белесым. Пахло пылью. Из соседнего дома тянуло запахом какого-то печева, а еще откуда-то издалека несло противной вонью перекаливаемого зигирного масла.

Независимо помахивая ведром, Вера прошла мимо шоферов, куривших на крыльце Рудоуправления, и свернула за угол.

— Слышь, Верка, — сказала Рая — ну как будто нарочно дожидалась ее с этой фразой у хауза[1]. — Кураш вчера вечером помидоры завез.

Рая шумно почерпнула воду и поставила второе ведро рядом с первым. Расплескавшись на камни, вода ослепительно блестела.

— Свежие? — спросила Вера.

— Ага, свежие, — усмехнулась Рая. — Спасибо, соленых притаранил.

— Соленых? — Вера поморщилась.

Проходя мимо, Рая снисходительно улыбнулась — мол, что ты, Веруся, как маленькая.

Вера проводила ее взглядом. Спина у Раи была ровная, плечи в разворот; ишь как шагает — вода не шелохнется. На руднике много было из ссыльных. Она замечала — крымские татарки все такие осанистые.

Ну, помидоры так помидоры. Вздохнув, она тоже наполнила свое ведро. Воды в хаузе еще хватало, не то что осенью.

Вера была на третьем месяце.

Она знала, что беременным хочется кислого или соленого, а иные даже слизывают побелку со стен — по слухам, так поступала тетя Клава, их джиликульская соседка.

Но самой ей не хотелось ни соленого, ни кислого — потому и Раино известие поначалу не порадовало.

Ей хотелось пирожных.

В Хуррамабаде пирожные продавались. (Хуррамабад! — отсюда, с рудника, он казался волшебной страной.) В трех местах — в кулинарии возле «Детского мира», в гастрономе у театра (он еще назывался «У Вайнштейна») и в «зеркальном» гастрономе, что на Айни. Лежали на противнях рядками — и песочные, и бисквитные. С одной стороны — белая розочка, с другой — розовая. Приятно взглянуть. Два двадцать штука — ну и что, подумаешь! Каждый день такое не едят, но если с получки, то и два двадцать почти не жалко.

А в рудничном магазинишке пирожных не было, и ни у кого мысли не возникало, что когда-нибудь их можно будет увидеть. Здесь продавался только хлеб, за которым нужно было приходить после обеда, часам к четырем, сигареты, спички и соль.