Это все о Боге История мусульманина атеиста иудея христианина - Самир Сельманович

В письме Ромену Роллану, своему другу, увлеченному мистицизмом, Фрейд писал:

«Как далеки от меня миры, в которых вы перемещаетесь! Для меня мистицизм — такая же тайна за семью печатями, как и музыка. Не могу представить себе, что это возможно — прочитать всю литературу, которую, судя по вашим письмам, вы проштудировали. Тем не менее для вас это легче, чем для нас — прочесть человеческую душу![84]»

Важно то, что мы признаем и благо, и зло, и свет, и тень в другом человеке и стремимся быть вместе в этом мире. Грег Эпстайн, мой друг и священник–гуманист из Гарвардского университета, автор книги «Хорош и без бога»[85], сказал в одном из интервью:

«Если из моей работы читатели почерпнут лишь одно, то пусть это будет мысль о том, что подлинный, страстный, преданный гуманист — и да, атеист — должен признать достоинство других убеждений. Некоторые атеисты хотят уничтожить религию так же, как некоторые религиозные фундаменталисты хотят стереть с лица земли гуманизм. Мой гуманизм — всеобъемлющая философия. Он гласит: давайте постараемся понять себя настолько, чтобы выяснить, почему между нами возникают разногласия, и тогда мы сможем доверять себе настолько,, чтобы заботиться друг о друге и вместе стремиться к достижению общих целей»[86].

Затяжная полемика сторонников религии, защищающих ее любой ценой, и ее противников, готовых во что бы то ни стало бороться с ней, ничем не помогает миру. Их индивидуальность зависит от конфликтующего мира. Вместо тогр чтобы вести нас к великодушию других и надеждам на неизвестное будущее, вместо того чтобы просвещать нас и вдохновлять на разногласия друг ради друга, сторонники и противники религии уводят нас в новые темные века, и те и другие используют Бога и приближают конец диалога.

Слишком долго мы спорили о проблеме «Существует ли Бог?»

Существует в чем? В пространстве? Во времени? Мы пользуемся этими идеями физического существования и несуществования, чтобы каким–то образом избавиться от своего субъективного опыта и давать объективную оценку, признавать объективное существование и вмещать Бога. Обеим сторонам понравилась бы определенность такого рода! Благодаря ей Бог становится Чем–то, уловленным нашими идеями бытия, веры и существования. Таким образом, мы можем выбрать, принимать или не принимать Бога во внимание. Или, хуже того, используем Бога.

Нам необходимо разработать более точные вопросы.

Предлагаю для начала три, потенциал каждого из них больше того, который уже утомил нас, каждый поможет нам начать создавать необжитое и полное смысла пространство, в котором мы нуждаемся. Вот о чем мы можем спросить друг друга:

1. Во что вы верите, когда верите — или не верите — в Бога?

2. Что вы можете сделать, чтобы разыскать, защитить и выслушать тех, кто ниспровергает ваши представления о Боге, в которого вы верите или не верите?

3. Как можно превратить напряжение между нами не в разрушающую, а в животворную силу?

Атеизму незачем быть финалом мистики, он может быть ее началом.

Религии незачем быть опиумом для народа — она может быть народной поэзией.

И вера, и сомнения — противоположности определенности, следовательно, части одного целого, которое отказывается видеть что бы то ни было, кроме самого очевидного. Положить конец чему–то одному из них — значит, положить конец воображению.

Вера призывает на помощь воображение. Так поступает и сомнение.

У нас есть и то, и другое.

Нам лучше держаться вместе.

В дни моей свадьбы мои родные и я не верили, что нам будет лучше вместе. Мы организовали две свадьбы, так как нам не хватило убежденности и смелости выступить против сил, стремящихся разделить человеческую жизнь.

Однако на наших свадьбах были исключения. Мой дядя Франк и его жена Гордана, приехавшие по такому случаю из Германии, переступили черту и посетили нашу религиозную свадьбу. Отсутствие танцев немало озадачило их, но не помешало обмениваться шутками и обниматься со всеми подряд. Кроме того, я тайком провел своих нескольких друзей–христиан на первую свадьбу, объяснив отцу, что это «мои приятели из города». Среди них был Тихомир Жестич, друг, который заботился обо мне и рассказывал мне о Боге все два года изгнания из семьи, когда мы были студентами, вместе голодали и мерзли, и питались только припасами, которые он привозил из деревни, где жили его родители.

На свадьбе он не выдержал и потанцевал вместе с толпой атеистов, рискуя своим будущим в раю. Поскольку способность к танцам у адвентистов седьмого дня практически отсутствует, ему с трудом удавалось двигаться в такт музыке. Я наблюдал, как он беспорядочно дергается и притопывает, словно давит на полу клопов. Один из моих товарищей насмешливо заметил: «По–моему, у него в наушниках плеера играет совсем другая музыка!»

Но при виде этого прекрасного зрелища — моего друга–христианина, самозабвенно празднующего жизнь в кругу неверующих, — у меня навернулись слезы. Он понравился моим друзьям–атеистам. Лучшего танца я в жизни не видывал!

8

Жить одним миром

Купель в подвале одной македонской церквушки стала местом моего начала. В этом укромном месте, вдали от бдительных глаз военной полиции, я погрузился в воду жизни.

Наши казармы находились в городке Битола на территории нынешней Республики Македония, в 14 километрах от границы с Грецией. В тот вечер на территории части все было спокойно. В части насчитывалось четыре тысячи усталых солдат — и новобранцев, которые, наплакавшись, уснули, надеясь на избавление от новообретенной суровой реальности, и ждущих демобилизации старослужащих, которые уснули, опьяненные сливовицей, контрабандой пронесенной в казармы. Мы с Тюфяком перемахнули через ограду и под покровом ночи, быстрой и бесшумной походкой, свидетельством большого опыта подобных вылазок, поспешили в центр городка, к неприметной церкви.

Мой путь к купели начался шестью месяцами ранее. Поздно вечером, неделя за неделей и день за днем, мы с Тюфяком уворачивались от патрулей на границе между армейским и гражданским мирами, перебирались через ограду части и шли в гости к Проповеднику. Проповедник Стеван был большим авторитетом, бывшим главарем банды, его растатуированные руки теперь скрывал деловой костюм. Его освежающая, пронизанная чувством юмора доброта была неизменна. Когда я увидел, как Стеван и его жена Анда в обнимку скатились по заросшему травой склону холма — он такой огромный и уютно–округлый в своем костюме, она миниатюрная, с длинными волосами, в церковном платье — а затем поднялись обратно, по пути сорвав какую–то редкую лекарственную траву, чтобы прихватить домой, оба сразу мне понравились.

Остальная паства не впечатляла. Тюфяк с Проповедником пригласили меня на богослужение. Для меня оно было большим событием. Я вступил в совершенно новый мир чудаков.

Первым в тот день, как и во все последующие, ко мне подошел старый крестьянин, тощий и короткий, как сушеные перчики, которые он выращивал, всегда опрятный, в поношенном, но еще щегольском костюме с галстуком. Каждую неделю он подступал ко мне, заглядывал прямо в глаза и отчитывался о том, сколько раз за прошедшую неделю ему были видения Иисуса. Он утверждал, что обычно по вторникам, около полудня, когда он работал под жарким солнцем в поле, Иисус являлся к нему и беседовал с ним лично. Старик не забывал доложить мне о последних новостях, доставленных ему с небес. Мой прогресс был несомненным: не прошло и месяца с начала моего путешествия через страну чудаков, а меня уже отделяли от самого Иисуса всего две ступени!

В той церкви бывала крупная женщина, страдавшая гипертензией. Все суетились, спеша помочь ей, приносили холодной воды, помогали подняться или спуститься по лестнице, спрашивали, не нужно ли ей чего–нибудь. Ее крошечный муж, рабочий завода, сам стряпал и убирал их тесную, доставшуюся от государства квартирку, а его жена день–деньской сидела на диване, не переставая что–нибудь жевать. Прихожане называли ее «старшей диакониссой». Я понятия не имел, что это означает, но заметил: когда она слышала свой титул в разговоре, ее лицо сияло гордостью, и все вокруг радовались за нее.

Среди этих людей были и две сестры лет под двадцать. Старшая перестала расти в шестилетнем возрасте, у младшей были огромные глаза. На обеих стоило посмотреть, обе льнули ко мне с тех пор, как однажды явились к нам в часть и добились у армейского начальства разрешения забрать меня на день, утверждая, что они мои «сестры» (вероятно, имея в виду — «будущие сестры во Христе»). Их родителей я никогда не видел, но эти девушки казались полноценной семьей.

Кроме того, я познакомился с македонскими обывателями, молодой парой с целым выводком детей. Похоже, в школе они проучились недолго, и понятия не имели, о чем говорить с городскими. Насколько я мог судить, они лишь тем и занимались, что растили перец да строгали детей.