Сказки Волшебной страны - Джон Толкин

Знать, не варят у них котелки!

Его шкура хотя и толста,

Притворяется Он неспроста,

Будто спит – это чистый обман:

Он хитер,

Он плывет в океан.

И едва разгорится костер,

Ухмыляется Он,

Обращается Он

Кверху брюхом, Фаститокалон.

С кораблем заодно

Гости канут на дно,

Они с жизнью прощаются

И тому удивляются.

Будь, моряк, начеку!

Ведь грозит моряку

В Море множество чудищ морских.

Но воистину страх —

Он,

Фаститокалон!

Он страшнейший из них

И последний в роду Черепах.

Надо помнить старинный завет:

Коль вам жизнь дорога,

Вылезать вам не след

На неведомые берега.

Ну а лучше со всеми

Мирно жить в Средиземье

Ныне и впредь,

Веселиться и петь.

Кот

Вот спит кот-обормот,

И он видит сон:

То сметанку, вишь, то мышь,

То жирен бульон,

То он вроде на свободе

Средь котов готов,

Яр и скор влиться в хор

Ста котовьих ртов,

А то вдруг – будто юг,

Зной, томленье, лень,

Люди ходят, звери бродят,

А он – в тень на весь день.

А вот лев – кровавый зев,

Клык на нож похож —

Превелик и очень дик;

Пард, он тож хорош,

Тоже грозный, в шкуре звездной,

Востроок, быстроног,

Для ловитвы – когти-бритвы:

Скок – и поволок.

Дикий в чащах настоящих

Жив народ —

Рычит, ревет.

Обормот в тепле живет —

Но свой род

Помнит кот!

Невеста-тень

Был одинокий человек,

Сидел всю ночь, весь день,

Сидел он камнем целый век –

Без тени! Где же тень?

Для белых сов он был шестком

Под зимнею луной,

А летом птиц не счесть на нем:

Ведь камень – не живой.

Однажды в сумерках – она

Пришла из темноты,

Вся в сером, волосы – волна,

А в волосах – цветы.

И вышел он из камня вон,

Распалось колдовство,

В свои объятья принял он

Ее, она – его.

И под звездой ночной, и днем

С тех пор своих дорог

Нет у нее: она – при нем,

Внизу, в тени, у ног.

Но ежегодно суть вещей

Выходит изнутри:

И вновь их двое, и он с ней

Танцует до зари.

Клад

Было солнце юно и месяц млад,

Когда выпевали боги свой клад:

Серебрую россыпь в зелени трав

И золота в водах прозрачных расплав.

Щель Хелля еще не разверзлась тогда,

Дракон не рожден был, ни гном – в те года

Здесь жили издревние эльфы одни,

Волшебным пеньем творили они

В холмах средь лесов много дивных вещей

И чудо-венцы для своих королей.

Пришел им закат, звук волшебных словес

Сталь заглушила и грохот желез;

Нет песен у жадности, только ощер

Угрюмый во мраке тесных пещер

Над грудой сокровищ – вековечного зла

На родину эльфов тень наползла.

Жил в темной пещере старый гном,

Плененный золотом и серебром,

В работу он вкладывал силу и злость,

Ладони истерты по самую кость:

Монеты ковал и снизки колец

И власть королевскую думал кузнец

Купить! Но вовек не покинул свой склеп,

И сморщился он, и оглох, и ослеп,

И скрючились руки и стали дрожать —

Он камушка в пальцах не мог удержать.

И он не услышал, как недра горы

Дрожали, когда, молодой в те поры,

Свою жажду сокровищ дракон утолил –

В пещеру заполз и огнем опалил,

В том пламени алом сгорел гном дотла,

Осталась от гнома на камне зола.

Жил старый дракон. Под серой скалой

Свой век пролежал он, одинокий и злой;

Когда-то был счастлив, когда-то млад,

Но, к злату прикован, стал он горбат,

Иссох, и померк алый свет его глаз,

И даже огонь в его сердце угас.

Алмазы вросли в его шкуру, привык

Сокровища пробовать он на язык,

Знал каждую вещь и каждый излом

Того, что лежит под черным крылом.

Он думал всегда об одном – о ворах:

Как плоть он сожрет, и сотрет кости в прах,

И кровью напьется. Его голова

Бессильно поникла, он дышит едва

И звона кольчуги не слышит. На бой

Дракона зовет воитель младой;

Сверкнул у героя в руках острый меч,

И тот, кто сокровища должен стеречь,

Чьи зубы – кинжалы, чья шкура была

Как сталь, – змей погиб, не поднявши крыла.

Жил старый король. Белоснежно седа

До костлявых колен отросла борода

С тех пор, как, юный, на трон воссел.

Веселья не знал он, не пил, не ел

И думал всегда об одном – о своем

Богатстве в большом сундуке под замком,

О золоте том и том серебре,

Что за кованой дверью хранятся в горе.

Его меч заржавел, его слава прошла,

Бесчестен был суд и неправы дела,

Хоромы безлюдны, темны – оттого ль,

Что был он эльфийского клада король?

Не чуял он крови, не слышал врагов,

Ни стука копыт, ни звука рогов –

Сгорели хоромы, погибла земля,

И в холодную щель брошен труп короля.

Был он и есть, под горой древний клад,

Забытый за створами кованых врат,

И смертный вовек в те врата не войдет.

Зеленая травка по склонам растет,

И овцы пасутся, и птица свистит,

И ветер морской в листве шелестит.

Да! ночь охраняет извечный клад,

Пока земля ждет, пока эльфы спят.

Морской колокол

Вдоль моря я шел и ракушку нашел,

лежала в сыром песке,

Блестя от воды наподобье звезды,

и вот – заблестела в руке.

В ней звук зародился, потом повторился,

едва уловим, вдалеке:

Во мне он звучал, как волна о причал

или колокол на маяке.

И неторопливо с теченьем прилива

ко мне, вижу, лодка плывет:

«Все минули сроки, а путь нам далекий».

Я сел и сказал ей: «Вперед!»

И вот наяву, как во сне, я плыву,

закутан в дремоту и мгу,

К неведомой мне вечерней стране

за бездной, на том берегу.

Так плыл я и плыл, а колокол бил,

раскачиваясь над волной;

Вот рифов гряда, где вскипает вода,

и вот он, тот берег иной.

В мерцающем свете там море, как сети,

где звездные блещут тела,

Над морем утесы, как кости, белесы,

и лунная пена бела.

Сквозь пальцы протек самоцветный поток —

жемчужен песок и лучист:

Свирель из опала, цветы из коралла,

берилл, изумруд, аметист.

Но там, под скалой, под морскою травой —

пещера темна и страшна,

И будто мороз коснулся волос…

Я – прочь, и померкла луна.

Бежал я от моря в зеленые взгорья,

напился воды из ручья,

И, вверх по теченью, ступень за ступенью,

в край вечного вечера я

Взошел – на ступень, где свет – это тень,

где падшие звезды – цветы,

Где в синем зерцале, как луны, мерцали

кувшинки, круглы и желты.

Там ива тиха и сонлива ольха,

не бьется река в берега,

Там на берег ирис мечи свои вынес,

и с копьями встала куга.

А небо все в звездах, и полнится воздух

музыкой у тихой реки,

Где зайцы и белки играют в горелки,

глазеют из нор барсуки,

И, как фонари, горят цветом зари

глаза мотыльков в полутьме, —

Там свирель и рожок, и танцующих ног

легкий шорох на ближнем холме.

Они, кажется, тут, но меня-то не ждут —

ни танцующих нет, ни огня:

Свирель и рожок от меня со всех ног,

и шуршание ног – от меня.

Трав речных-луговых я нарвал и из них

драгоценную мантию сплел,

С жезлом-веткой в руке и в цветочном венке

на высокий курган я взошел

И, как ранний петух, прокричал во весь дух

горделивый и резкий указ:

«Да признает земля своего короля!

Все ко мне на поклон сей же час!

Где же вы, наконец? Вот мой жезл и венец,

меч мой – ирис, тростина – копье!

Почему же вас нет? Что молчите в ответ?

Все ко мне! – вот веленье мое!»

И тут же на зов, словно черный покров,

тьма пала, и я, будто крот,

Пластаясь внизу, на ощупь ползу

то ли по кругу, то ли вперед;

Вокруг – мертвый лес, где опала с древес,

шуршит под руками листва:

Я сижу на земле, мысли бродят во мгле,

и кричит надо мною сова.

Год единый и день я сидел там, как пень,

и в трухе копошились жуки,

Ткали сеть пауки, из-под пальцев руки

грибы выросли, дождевики.

Ночь – как тысяча лет, но увидел я свет

и увидел я, что поседел:

«Пусть я прах и тлен, пусть я слаб и согбен,

но покину этот предел

И найду как-нибудь к морю путь!»

Брел я, брел. А летучая мышь

всю дорогу парила, перепончатокрыла,

Надо мной. Я кричал ей «кыш-кыш»

и шиповником бил. Весь изранен я был.

На плечах моих старости груз.

О вот дождь – и какой! Пахнет солью морской

и соленый на вкус.

Там чайки летали, кричали, стенали,

и кто-то в пещерах сопел,

Тюлень глухо тявкал, прилив в камнях чавкал,

а кит своим дыхалом пел.

Чем дальше, тем хуже, край суши все уже,

к тому же настала зима:

Лед на воде, лед в бороде, —

кромешное место и тьма!

И вдруг в полынье, вижу, лодка ко мне,