Девушка с синими гортензиями - Валерия Вербинина

Едва девочка, обрадовавшись новому развлечению, увела журналиста за собой, Амалия очаровательно улыбнулась и закрыла блокнот, заявив:

– А теперь поговорим. Только, может быть, пересядем на диван? Солнце мне светит в глаза, а я уже не так молода…

И не успел Шарль опомниться, как они уже сидели рядом на диване, и Амалия доверительно смотрела ему в глаза. Баронесса Корф не выступала на сцене, но отлично знала, что такое переиграть партнера и какими методами можно этого добиться.

– Давайте перейдем к сути дела. Вы там были, Шарль, и вы производите впечатление очень неглупого человека. У меня только один вопрос: кто? Кто ее убил?

Шарль Морис усмехнулся и скрестил руки на груди. К слову, типичный жест закрытого человека.

– Судьба, – ответил актер на вопрос собеседницы.

– У этой судьбы есть имя?

– Да. Жозеф Рейнольдс.

– Почему вы так решили?

– Не я. Все.

Когда надо, Амалия была на редкость терпелива, но сейчас у нее возникло впечатление, что она пытается извлечь улитку, которая все глубже и глубже забирается в раковину.

– Давайте поговорим все-таки о вас, – настойчиво продолжала баронесса. – Вы слышали, как Рейнольдс угрожал ей? Видели что-то, что могло навести вас на такую мысль?

Шарль Морис заколебался. Амалия видела: тот не готов еще раскрыться. Нет, пока речь шла лишь о том, чтобы он хоть чуть-чуть приоткрылся.

– Я ненавижу вспоминать ту поездку, – обронил актер.

– Из-за того, чем все закончилось?

– Нет. Мне там было плохо. Вообще.

Амалия пристально посмотрела на него.

– Почему? Пассажиры яхты позволяли себе насмешки над вами? Как-то задевали вас?

– Да нет, не посмели бы в присутствии Евы, – усмехнулся Шарль. – Она-то за словом в карман не лезла. Дело было в другом.

– В чем?

Глаза Шарля потемнели.

– Я хотел сбежать оттуда, – заговорил наконец актер. – А яхта двигалась как черепаха. Эти бесконечные реки, каналы, шлюзы… Мне все надоело. Я считал дни до конца поездки. И вот прибыли в Германию. Прекрасно, думал я, сейчас поднимемся по Рейну до Франкфурта, а потом вернемся. Я взял из библиотеки карту и каждый день отмечал пройденное расстояние. Карта была огромной, а мои отметки просто крошечными. Я приходил в отчаяние…

– Почему вы хотели оттуда сбежать, Шарль?

Пауза.

– Моя жена и я… мы ждали ребенка. Первого. Мы не были женаты, потому что…

– Ева Ларжильер этого бы не поняла, – пришла ему на помощь Амалия. – Продолжайте.

– А я от нее зависел. – Шарль Морис скривился, словно проглотил что-то кислое и горькое одновременно. – Да, все верно. Моя жена на семь лет старше, но я обычно говорю, что на пять. Мы вместе уже двенадцать лет, и, я надеюсь, никогда не расстанемся и мне повезет умереть раньше ее.

– Вы так ее любите? – спросила Амалия.

– Да. Все женщины всегда смотрели на меня одинаково, и я сразу понимал, что им от меня нужно только одно. В их глазах я был только красавец-мужчина… в общем, кусок мяса, и ничего больше. А она говорила со мной о книгах. О спектаклях. Общалась со мной, как с нормальным, обычным человеком. В конце концов я понял, что не могу без нее жить. Но я тогда играл в театре, а это… Про театр много говорят и пишут, но…

Снова пауза.

– Я буржуазен, – как-то беспомощно проговорил Шарль Морис. – Совершенно буржуазен. Дом, семья, дети, одна жена, простая жизнь. Днем в театр, вечером из театра. Пьеса понравилась публике – отлично, не понравилась – не беда, поставим новую. Я люблю свою работу, но вот то, что вокруг нее, терпеть не могу. Я не люблю случайных связей, истеричных поклонниц, улыбок в лицо и ударов в спину. Мне все это претит. Когда я только приехал в Париж, все были отчего-то убеждены, что мне интересно крутить романы со всеми подряд. Вокруг сразу же возникла куча дам, которым всегда тридцать восемь и никогда – сорок. Они были готовы хоть сейчас взять меня на содержание и выгуливать, как домашнюю собачку. И их почему-то оскорбляло, что я не спешил отвечать согласием на их заманчивые предложения. Но так как люди все меряют по себе, они решили, что я подыскиваю себе совсем уж беспроигрышный вариант, и зауважали меня. В их глазах я сразу же стал хитрым провинциальным ловкачом, этакой продувной бестией. Хотя меня просто тошнило от них от всех. Я мечтал только об одном – чтобы меня оставили в покое и не мешали работать.

– И тогда вы встретили Еву Ларжильер? – спросила Амалия.

– Да. У нее были самые роскошные автомобили, она могла позволить себе потратить в месяц десять тысяч франков – сумму, о которой мои родители даже не смели мечтать. Как же, звезда, премьерша, любимица публики… По ее словам, она, когда меня увидела, сразу же решила, что я играю, как бревно. Ну да, ясно, раз есть внешность, значит, сам – непременно бездарность. Но потом мы сыграли с ней вместе в одной пьесе, у нас было две общих сцены, и она меня зауважала. Ева так сказала. А я поверил, и зря. Потому что ей было все равно, как я играю. Она просто решила меня заполучить. Я быстро понял, что совершил ошибку. Но у нее было огромное влияние в театре, она всех знала, пьесы писали специально под нее. Одно ее слово – и я сразу же получил главную роль, которой при другом раскладе добивался бы годами. Но перед премьерой мне вдруг сказали, что роль отдали более известному актеру, а я буду играть в нескольких эпизодах.

– Что же случилось? – заинтересовалась Амалия.

Актер уже не мог остановиться, рассказывал обо всем.

– Просто Ева спохватилась, что я стану знаменитым и выйду из-под ее влияния. Мы поссорились, и Ева стала кричать, что, если я уйду от нее, она сделает так, что меня не возьмут ни в один театр даже суфлером. Меня ее слова оскорбили, и я направился к двери. Она побежала за мной, схватила нож и стала резать себя по венам рук. Я решил, что Ева сошла с ума… да, просто сошла с ума… Конечно, сегодня я понимаю, что надо было бросить ее и уйти не оглядываясь. Все равно бы она ничего серьезного с собой не сделала, это было так… актерство. Но я остался, и моя жизнь превратилась в ад. Ева была жутко ревнива. И уверена, что я сплю и вижу, как бы ей изменить. Я мог приводить какие угодно доводы, что все совсем не так, но она не слушала. И закатывала мне дикие сцены, а потом осыпала меня дорогими подарками. Не знаю, что было оскорбительнее, тем более что она не выбирала слова, когда выходила из себя. На публике Ева едва ли не вешалась мне на шею, а наедине принималась рыдать и говорить, что я ее не люблю. Я не знал, что с ней делать, – беспомощно признался Шарль.

Актер помолчал немного, а затем продолжил:

– Однажды она довела меня до того, что я ее ударил. Так она ходила, всем показывала синяк и хвасталась, будто бы я ее приревновал. До тех пор я в жизни никогда никого пальцем не тронул, а с ней ловил себя на мысли, что с удовольствием свернул бы ей шею. По-моему, ей нравилось меня мучить, обещать одно, а делать другое. Но после того как я однажды объявил, что между нами все кончено и уехал к Луизе, Ева испугалась, что я от нее действительно ускользну.

– Луиза – это ваша жена?

– Да. Мы поженились уже потом, когда сыну исполнился годик, но я всегда считал ее своей женой. Другая женщина, конечно, не выдержала бы мои жалобы на любовницу и на то, что в театре она не дает мне сделать и шагу самостоятельно. Но Луиза всегда в меня верила. Не раз повторяла, что настанет день, и я стану звездой. И забуду все плохое, как страшный сон. Сама Луиза – круглая сирота, она говорила, что точно так сама в семнадцать лет начала жизнь заново, вычеркнув из памяти все унижения в семье дяди и тетки. И еще говорила, что самое трудное в жизни – стать самому себе господином и ни от кого не зависеть. Пока же я был рабом, Ева Ларжильер меня не отпускала. И тут у нее случился просчет: когда она согласилась, чтобы я сыграл в одной пьесе с Жинеттой. Мы с Лантельм и раньше знали друг друга, но вместе еще не работали. Пьеса с прежним исполнителем шла ни шатко ни валко, но мы поработали над ролями и выдали совершенно новую интерпретацию. По сюжету мы играли любовников, а так как у публики маловато воображения, все поверили, что мы играем хорошо, потому что у нас самих роман. Газеты стали много обо мне писать, и я впервые почувствовал, что такое настоящая известность.

– Какой вы запомнили мадемуазель Лантельм?

– Жинетта была совсем не такая, как Ева. Она была беззаботная, по крайней мере внешне, и щебетала без умолку, как птичка, когда находилась в хорошем расположении духа. У нее было больше живости, чем собственно таланта, и еще больше обаяния, но с публикой она творила чудеса. Старые рецензенты то и дело вспоминают при возобновлении пьес, как она когда-то играла в «Старом человеке» или в «Девчушке». У нее было хорошее качество – с ней легко было дружить. По крайней мере, мне. Но с наступлением лета мы закончили играть. А потом мне пришло от Жинетты приглашение отдохнуть на яхте ее мужа. Я хотел отказаться, потому что Луиза была уже на большом сроке, и я мечтал улизнуть от Евы, от театра, от парижской публики, от всех. Но Ева нашла приглашение и закатила скандал, почему я ей ничего не сказал. Когда я пытался возражать, что не хочу никуда ехать, она ничего не пожелала слушать. Вот так мы и оказались на «Любимой».