Жить не дано дважды - Раиса Хвостова

«Вот, — говорит, — одна перед самым моим отъездом вернулась из тыла с простреленной ногой. К счастью, легко отделалась. Такая крохотуля, как ваша, с ноготок. Косточки воробьиные. И все приставала: «Милый доктор, мне лежать некогда — на задание идти. Вы меня получше лечите». Глаза огромные, серые, — такие чистые, вся душа в них светится. Я ей говорю: «Сержант Казакова…»

Понимаешь, Вредненькая, в этот раз я так и не узнал, что сказал тебе доктор. Я чуть душу из него не вытряс. Ухватился за борта шинели, трясу и приговариваю: «Казакова?.. Вы сказали — Казакова? Серые глаза? Душа в них светится?»

А доктор спокойненько говорит: «Если вы из меня, Сережа, сделаете кровавый бифштекс, так никогда не узнаете — та ли Казакова! Казаковых на белом свете… Ольга, что ли?»

«Ольга! — кричу. — Михайловна! Казакова!»

Прочел бы, Оленька, про такое в книге — не поверил. Я сам себе не верил. Понимаешь? Я загнал славного доктора — так торопился к тебе. Рассчитал — явлюсь на сутки позже в свою часть, пусть потом хоть штрафбат. Мне обязательно нужно было увидеть тебя, узнать — любишь ли?

Подполковник Киселев сказал: «Она вернется, Сережа».

Я изумился: «Откуда вам известно мое имя?!»

«Фотокарточка ваша у меня вместе с Олиными документами».

Значит, все по-прежнему. Вредненькая! Напиши сейчас же, как вернешься, солдат мой смешной.

Подошла машина. Еду. Целую. Твой Сергей».

Сережка, Сережка… Как тебя не хватало там!

Я откладываю в сторону Сережкино письмо. Берусь за мамино.

«Милая доченька моя! От тебя все нет и нет писем — я догадываюсь, где ты. Но от этого мне только трудней. Так я тоскую по тебе, родная, так бы прижала к сердцу. Как маленькую.

Я почему-то все время вижу тебя маленькой — глазастой, курносой, с золотыми кудряшками. И во сне ты мне такая снишься. А вот возмужавшей, в шинели, какой видела тебя в последний раз, в разведшколе, не представляю. Наверное, потому, что для матери взрослые сыновья и дочери — всегда маленькие дети.

Ни в чем не упрекаю тебя, моя девочка. Ты помнишь, я не отговаривала, наоборот, сказала, что на твоем месте поступила бы так же. Но я мать. А материнскую тоску ничем не уговорить. Сердце болит и болит. Тревожится, отчаивается, надеется. Я очень надеюсь, что ты вернешься. Выполнишь честно свой долг — и вернешься. Только так я себе мыслю нашу встречу, моя родная. Мы уже говорили об этом при расставании.

Дома все хорошо, не волнуйся за нас. Была проездом Танюша, ехала в Сибирь за своими девочками. После блокады ее узнать трудно, но по-прежнему озорная и веселая. Платончик гордится своими сестрами — все трое немцев бьют! Приедешь — не узнаешь своего братика. Вымахал, но худенький, уж очень подвижной.

Папа жив и здоров. Прислал недавно письмо — удивляется, что ты не пишешь. Я ему не говорила, где ты. На войне и без того трудно.

Целую тебя, моя милая, обнимаю. Крепко надеюсь, что письмо ты, в конце концов, прочтешь. И как только прочтешь, немедленно напишешь.

Я долго сижу, придавленная счастьем. Счастье, оказывается, тоже трудная штука. Оглушает.

Потом возвращаюсь к письмам — читаю и перечитываю, перечитываю и читаю. Мысленно пишу ответы — пока только мысленно. Надо сначала освоиться со счастьем. Привыкнуть к нему. Потом я напишу — завтра или послезавтра. Длинные-предлинные письма маме, Сережке, сестричкам и братику. И папе. Папе я не напишу про вражеский тыл — на войне и без того трудно. Это я знаю. Нередко здесь человеческая жизнь зависит от настроения.

4.

Вот уже который вечер мы собираемся за столом, рассказываем, слушаем. Больше мне приходится рассказывать. Таня с Максимом вернулись много раньше. Маринка и Клава еще не были на задании. В части больших изменений не произошло. Все новости выложили в один день.

Я вспоминаю полузабытые подробности. Мне даже нравится их вспоминать, потому что у Маринки глаза становятся завистливыми, а у Клавы — испуганными. Маринка по-прежнему завидует находчивости других и не верит в свою, а Клава всего боится.

И вообще мне хорошо. До того хорошо, что я немножечко — самую малость — чувствую себя героиней. Может быть, из-за того, что Таня смотрит на меня восхищенными глазами, точно она совершила меньше. А в глазах Максима мне чудится плохо скрытое обожание. Да я и другого слова не подберу взгляду Максима.

И вообще Максим… Он берет продукты сухим пайком, бегает по селу в поисках масла, яиц, кур, готовит нам обеды. Он подсовывает мне лучшие куски, а когда я возмущаюсь, тихо говорит:

— Ешь, Оленька: ты сильно похудела. Твоя мама пишет…

Вот так! Максим успел списаться с моей мамой. Консультируется с ней. Мне и смешно, и чуточку лестно, хотя Максим останется для меня только другом. Он и сам это, кажется, понимает.

Максим не может простить Тане, что она, встретившись со мной в Григориополе, прошла мимо.

Таня и без того казнится:

— Если бы я знала, что Олечка осталась одна, я бы подошла. Несмотря ни на что!

— Нужно было хоть несколькими словами переброситься, — возражает Максим. — Спросить, не нужна ли помощь. Так по-товарищески полагается…

Прищуренный сидит тут же, но не вмешивается в наш спор. Он и сам нарушает правила общения разведчиков тем, что собрал нас за один стол. Существует на свете закон товарищества. Как и в каких случаях пользоваться им — разведчику может подсказать только интуиция.

Максим, нападавший на Таню, защищает ее:

— Она всю ночь проплакала после встречи с Олечкой.

Я вспоминаю, что тоже расстроилась. Но в то же время у меня потеплело на душе от того, что где-то рядом работают невидимые друзья.

— А Нине я обрадовалась, как лучшему другу. Она и вправду хорошая девушка…

Все почему-то примолкли, отвели глаза. Вот уже который раз — стоит мне заговорить о Нине, все отводят глаза. Я считала, Нина — на задании, все хотела спросить, когда она вернется.

Сейчас спросила в упор:

— Говорите, что с Ниной?

И по тому, как тревожно забилось сердце, поняла — случилось несчастье. Поняла раньше, чем Прищуренный разжал крепко стиснутые зубы.

— Нина погибла.

Я обвела всех тревожным взглядом.

Вдруг Клава всхлипнула:

— Сволочи… Гады… Сволочи… Всех в порошок…

Я вспомнила: Клава же подружилась с отчаянной связной Ниной.

— Как это было? — чуть слышно спросила я.

— Смалодушничал кто-то из наших…

— Почему не скажете — кто? — вскинулась Таня.

— …и под давлением вызвал ее на связь, — закончил Прищуренный. — А кто — придет время, узнаете.