Перейти грань - Роберт Стоун

— Я не понимаю, — недоумевал Херси. — Что это мы смотрим?

На мониторе дочь Браунов, Мэгги, расхаживала у стены своего двора в Коннектикуте. Вид у нее был хмурый, руки сложены на груди, глаза опущены. Ее губы шевелились. Она что-то говорила.

— Ей известно, что вы рядом? — спросила Памела.

— Ей кажется, что она в одиночестве, — пояснил Стрикланд. — Она обращается к себе.

— Скрытая камера, — проговорила Джин Мэри. — Бедный ребенок.

Потом они увидели самого Брауна, он шел вдоль цепи, ограждающей набережную.

— Когда же мы снимали это? — удивился Херси.

— Я снимал один.

— Я поняла замысел, — уверенно заявила Памела. — У них одинаковые походки.

— Памела, — заметил Стрикланд, — не все можно понять.

— У тебя всегда есть «нечто», которое можно понять.

— Даже я не всегда знаю, что оно представляет собой, это «нечто».

— Нет, ты знаешь, — настаивала она. — Ты знаешь все.

— Но разве можно было снимать без их ведома и разрешения? — с невинным видом спросила Джин Мэри. — Так нечестно.

— А вы что, Джин Мэри, адвокат? Я думал, вы учитесь в школе кинематографистов.

— Учусь, — не смутилась она.

— Тогда ответьте, почему это непозволительно мне? Пудовкин однажды живьем зажарил корову. Позволительно ли это было ему? Я хочу сказать, кто в этих случаях может быть судьей?

— Вот это да! — воскликнул Херси. — Целую корову?

— Это сибирский эквивалент омара. — Стрикланд оставался совершенно серьезен. — Телятина в собственном соку.

— Я не думаю, что это правильно, — проговорила Джин Мэри.

Теперь они видели на мониторе Брауна, погруженного в свои мысли и уставившегося отсутствующим взором на Нижнюю бухту.

— Он похож на Ирвинга Пичела, — подметил Херси, — в «Дочери Дракулы».

Все развеселились.

Следующим номером программы они увидели Брауна, идущего на ощупь, как можно было предположить, по винтовой лестнице в двухэтажной квартире. Он передвигался, выставив вперед руку. Огромная бордовая штора на окне не пропускала солнечный свет.

— Я называю это, — комментировал Стрикланд, — «Слепой Орион в поисках восходящего солнца».

— Он не знает, что вы снимаете его на пленку?

— Он думает, что он в темноте. Это квартира Мэтти Хайлана. Нам удалось попасть в нее, и я заменил там обычные лампочки на инфракрасные.

— Итак, — понял Херси, — он думает, что его не видно в темноте. На самом же деле он освещен, как «Мир Диснея».

— А что это на стенах? — поинтересовалась Памела. — Кровь?

— Как же так получилось, что вы не взяли меня на эту съемку? — потребовал Херси ответа у своего патрона. — Что я вам, какой-нибудь недоумок с улицы?

— Как вы ему объяснили происходящее? — спросила Джин Мэри. — Каким образом затащили туда?

— Я сказал, что хочу поэкспериментировать. Этого оказалось достаточно. Он образованный мужчина и ценит искусство.

— Это так неэтично, — заметила Джин Мэри.

Стрикланд все еще размышлял над своей предыдущей сентенцией. И продолжил ее:

— Этот парень из тех, кто понимает прекрасное. Он только не знает, что именно ему в нем нравится.

— Должно же быть в вас сочувствие, — настаивала Джин Мэри чуть не плача.

— Доброе сочувствие, да. Вообще со-чувствие — штука странная. Оно бывает разное.

Памела вдруг начала дрожать.

— Кто смотрел «Затерявшихся в пространстве»? — спросила она. — Они точно так же показывают там семью расистов. Любопытно показывают. И есть такая сцена. С роботом и голубым. Она происходит в пещере, где разносится эхо. Это так жутко. Кто-нибудь помнит?

На нее никто не обратил внимания.

— Неужели, — волновалась будущая кинематографистка Джин Мэри, — законы документалистики позволяют навязывать своему объекту односторонний контекст? Вводить его в заблуждение? Делать его слепым?

— Джин Мэри, — удивленно произнес Стрикланд, — а я-то думал, что вы просто хорошенькая и глупенькая свинка.

Херси успел выхватить из ее руки бутылку колы, прежде чем она смогла запустить ею в Стрикланда. Обезоруженная, она вместо этого укусила себя за большой палец.

— Когда я снимаю людей в кино, Джин Мэри, я подхожу к этому так: они для меня город — я для них часы. Понятно?

— Считаете себя часами? — Джин Мэри была уязвлена, — ничего, дядя, когда-нибудь кто-то отсчитает и ваше время.

22

Как-то ранним утром, пожертвовав своей привычной пробежкой, Браун отправился на остров Статен. Восход застал его среди солончаков Бронкса и небоскребов делового центра. На верфи он воспользовался своим электронным ключом и поднялся на борт «Ноны».

За день до этого пришло письмо от Базза Уорда. У Брауна не хватило смелости сразу прочесть его. Нераспечатанный конверт остался лежать в одном из ящиков стола. Ночью Браун несколько раз просыпался от того, что ему снилось, будто он один в море. Они с Энн собирались провести этот день за городом, и ей необходимо было оставить записку с извинениями. Ему казалось, что сейчас важнее вернуться на яхту.

На яхте у него оказалось не так уж много дел, но здесь он явственно ощутил груз ошибок, неудач и недоделок, обнаружившихся в пробном плавании.

Повсюду вокруг него размещались приборы и индикаторы дорогого навигационного оборудования. Даже после трехдневного плавания все это оставалось для него тайной за семью печатями. Оборудование установили на позапрошлой неделе двое бывших военно-морских инженеров-электронщиков. Как было хорошо известно Брауну, от электронщиков на флоте всегда мало проку. Они вечно витали в заоблачных высотах научной фантастики, приправленной маоизмом, неонацизмом и философией Аян Ранда. Те двое, что устанавливали на «Ноне» навигационное оборудование, тоже изъяснялись на птичьем языке компьютерщиков, да еще с уклоном в современную хиромантию.

Строго говоря, вокруг не было никого, кто мог бы дать ему дельный технический совет. Изредка присылал инженеров компании Гарри Торн, и Браун всячески старался задержать их подольше. Кроуфорд и Фанелли, пока были в море, вели себя разумно, но он не собирался раскрывать перед ними степень своего неведения.

К тому же Браун обнаружил, что премудрости кораблевождения вызывают у него скуку. Он привык относиться к технике как к товару, превращая ее суть в силлогизмы для еще менее сведущих, чем он сам.

Сидя у навигационного поста «Ноны» с чашкой остывшего кофе в руках, он погрузился в невеселые размышления о том, как много ему пришлось узнать о себе с начала этой авантюры.

Пробное плавание начиналось с веселой неразберихи. Стрикланд и его отвратительный помощничек снимали на пленку, как Энн не удавалось разбить бутылку шампанского о прочный нос «Ноны». Даффи петушился среди немногочисленной прессы, которую ему удалось привлечь. Там был какой-то юнец из «Таймс»; несколько репортеров, пописывающих на темы парусного спорта; дама из газеты, выходившей в родном городе Брауна, и фотокорреспондент из «Статен-Айленд Эдванс». В какой-то момент появилась бригада с седьмого канала теленовостей. Но она, сняв несколько эпизодов, без каких-либо интервью бесследно исчезла.

— Они еще не научились работать с такими событиями, — объяснял Даффи.

Но утренний ветер вселял надежду и радость. Холодный фронт врезался с северо-запада на скорости восемнадцать узлов. Браун, Кроуфорд и Фанелли взошли на борт. Стрикланд передал Брауну камеру, чтобы он мог попрактиковаться. Затем через узкий пролив они выскочили на широкий простор, и Браун, играя в кинооператора, присел на палубе, ловя в объектив струи воды вокруг носа и балки огромного моста над головой. Зрелище веселило и кружило ему голову. Он даже слышал свой отличный комментарий к отснятому в эти минуты. Потом он передал камеру Фанелли.

Воспользовавшись конусным буем над рифом Холеры как подветренным репером, он круто обошел его и направился в пролив Амброуз. Через час они шли при умеренном волнении вдоль южного берега Лонг-Айленда. С самого начала он ни разу не сумел воспользоваться возможностями своей электроники и заподозрил, что с ней что-то не в порядке. Тем не менее ее непостижимое нутро, похоже, функционировало, выдавая на поверхность таинственные величины силы ветра, скорости яхты, магнитного склонения. Его же все время тянуло просто следить за передней шкаториной и чувствовать ветер. Что он, впрочем, и делал.

Брауну так все это нравилось, что он даже воспламенился надеждой добиться расположения Фанелли и Кроуфорда, невольно сделавшихся его матросами. Ведь день был таким светлым, яхта такой послушной, а паруса такими наполненными! Но всякий раз, когда он хотел сделать шаг им навстречу, он наталкивался на взгляд незнакомцев, с которыми словно встретился на какой-нибудь станции метро глухой ночью. И он не знал, изменится ли это когда-нибудь вообще. Фанелли, как было условлено, вел съемку.