Логово зверя - Михаил Широкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И, как ни странно, верный Лёша, «око государево», обязанный вроде бы немедленно и жёстко пресечь это безобразие, казался совершенно безучастен к происходившему, был словно глух и слеп и сам только что не участвовал в этом.
И только восторженный и глупый Владик, вылезший наконец из раскопа с натруженными, кое-где стёртыми до крови руками, которых он после двух часов беспрерывной напряжённой работы почти не чувствовал, бродил, пошатываясь от усталости, по лагерю и с изумлённым, недоумевающим видом слушал, как все без исключения только и делают, что на все лады высмеивают, вышучивают, поносят, чуть ли не с грязью смешивают глубоко, искренне, истово уважаемого и почитаемого им Ивана Саныча.
Не примкнул к общему веселью – правда, по другой причине – и Юра. Ему были одинаково безразличны – а порой и отвратительны – не только бушевавший тут недавно сановный хам и его подобострастно-молчаливое окружение, но и те, кто в его присутствии не смели и пикнуть, стояли, уткнув глаза в землю, а теперь, когда опасность миновала, вдруг осмелели и развернулись вовсю.
Так же равнодушен и отстранён от всего вокруг был водитель «пазика» – апатичный, замкнутый мужик со скучающим, непроницаемым выражением лица, стоявший возле своей машины и куривший цигарку, крепкий запах которой разносился далеко окрест. Заметив его и вспомнив, что его зовут Палыч, Юра понял, что это именно то, что нужно было ему и Паше, и решил поговорить с водилой. Но, подойдя к нему и поздоровавшись, не сразу перешёл к делу, а не смог хотя бы вскользь не затронуть происшедшее только что у них на глазах.
– А это кто ж такой? – спросил Юра, мотнув головой в ту сторону, куда укатило на своём шикарном авто высокое начальство. – Важный такой. Переполошил тут всех, распёк…
Водитель, по-прежнему с бесстрастной миной на лице, выпустил дым изо рта, плюнул сквозь зубы и, мельком взглянув на Юру, проскрипел:
– Да этот, самый главный тут у них… Вот не помню точно, как его, беса, кличут? – Водила закатил глаза кверху и задумался, припоминая. – То ли Дерзкий, то ли Мерзкий… Да, вроде как-то так.
Юра качнул головой и задал вопрос, занимавший его гораздо больше, чем фамилия уехавшего владыки археологов:
– Вы, я слышал, завтра в город собираетесь?
Палыч кивнул и, в очередной раз затянувшись, хрипло раскашлялся.
Юра подождал, пока он прокашляется, и снова спросил:
– Подбросите нас с товарищем?
Водила скользнул по нему красными, слезившимися от едкого дыма глазами и опять кивнул.
– Добро.
Быстро и успешно уладив этот вопрос, Юра поспешил отойти от окутанного смрадными, тошнотворными клубами шофёра, так как почувствовал, что от этого ядрёного самосада у него начинает кружиться голова.
В лагере всё было так же, как и минувшим вечером, – загорелись костры, вокруг них разместились шумные компании, стоял бесконечный, несмолкаемый гомон и разноголосица. И Юра повёл себя так же, как накануне: ни на кого не глядя, ничего не замечая, задумчивый и замкнувшийся в себе, он проследовал в свою палатку, намереваясь поскорее заснуть и хотя бы на время сна забыть обо всём, что тревожило и не давало ему покоя наяву.
Но, очутившись в палатке, он, несмотря на царивший в ней мрак, сразу же определил, что здесь есть ещё кто-то. И этот кто-то явно не Паша. Юра потянулся было за фонариком, однако его остановил тихий, мягкий женский голос:
– Не надо. Это я.
Юра замер. Сердце его забилось сильнее. Он медлил, не решаясь двинуться с места.
– Надеюсь, ты не против, что я забралась к тебе без спросу? – вновь прозвучал в темноте голос невидимой гостьи, в котором слышалась едва уловимая усмешка. – У тебя здесь так уютно…
Юра всё стоял на месте, точно колеблясь. Хотя прекрасно понимал, что колебания в данном случае совершенно неуместны.
– Ну что же ты? – в голосе девушки прозвучали на этот раз лёгкое нетерпение и призыв. – Смелее, сталкер! Это не страшно…
Его губы тронула кривая улыбка. В висках застучала кровь. Он глубоко вздохнул, тряхнул головой и шагнул вперёд.
X
Автомобиль медленно двигался по узкой, неровной лесной дороге, стиснутой с обеих сторон плотными чёрными зарослями. Жёлтый бледноватый свет фар выхватывал из темноты то корявый приземистый куст, вылезший почти на самую дорогу и путавшийся под колёсами, то длинную, опушённую густой хвоей еловую ветвь, мягко, с тихим шуршанием касавшуюся поверхности проезжавшей машины, то мощный кряжистый ствол, временами возникавший на поворотах и проплывавший у самых окон. Но за пределами этого рассеянного, метавшегося при движении из стороны в сторону освещения царил глубокий, непроглядный мрак, который не в силах была одолеть висевшая в небесной выси холодная серебристая луна, скудно мерцавшая своим призрачным, заимствованным светом.
Иван Саныч, вальяжно развалясь на заднем сиденье, раз за разом припоминал недавнюю сцену, произнесённые им речи, его, услышанный всеми, разговор с Сергеем Николаичем, всеобщий восторг, восхищение, умиление, ужас – все те многообразные, смешанные чувства, которые он привык вызывать у окружающих. И чем дольше он думал об этом, тем шире растекалась по его лицу удовлетворённая, высокомерная улыбка, тем сильнее распирало его довольство собой, гордость за себя и свои достижения, за всё то, чего он добился в жизни и чего ещё намеревался добиться. Потому что его планы на будущее были весьма обширны и амбициозны, практически безграничны. Он был не из тех людей, которые останавливаются на достигнутом, складывают руки и текут по течению, отдавшись на волю неверного, изменчивого случая. Иван Саныч привык быть хозяином своей судьбы, он всегда шёл вперёд и только вперёд, не задерживаясь, не сворачивая с заранее определённого, точно просчитанного прямого и единственно верного пути, не задумываясь, не сомневаясь и не колеблясь, отчётливо видя перед собой заветную, вдохновлявшую его цель, ради которой стоило постараться, поизворачиваться, попотеть. Он сделал себя сам, самостоятельно, без всякой поддержки и протекции, исключительно благодаря своим способностям, талантам, бешеной энергии, железной воле и невероятному честолюбию поднялся по карьерной лестнице до самых вершин власти, до научного, а затем и политического Олимпа. И не было во всём мире той силы, которая способна была бы сбросить его с этих сверкающих, головокружительных высот, на которых он утвердился
