Американка - Моника Фагерхольм

— Вот как, — произнесла Бомба с деланым безразличием. — А она… милая хоть?

Последний вопрос прозвучал неуверенно, по крайней мере сказано это было дрожащим писклявым голоском, совсем не похожим на нормальный голос Бомбы — хриплый, низкий, шершавый.

— Она, — Дорис Флинкенберг задержала дыхание и огляделась, чтобы дать понять, что сейчас произнесет нечто неслыханное, — фантастическая. Неописуемая. Восхитительная.

Но в тот же миг она заметила растерянное, погрустневшее выражение лица Пинки, а хуже всего было то, что Пинки словно бы и ожидала услышать именно такой ответ; тогда Дорис Флинкенберг оборвала себя, откинулась на спину и добавила с нарочитой беспечностью:

— Ах. С ней все ОК. Все хорошо. — Потом она обернулась к Пинки и будто заново с удивлением посмотрела на нее: — Можно мне потрогать твои волосы, Пинки? Каким ты пользуешься спреем для волос? Сделаешь и мне такую прическу?

И Пинки снова вспыхнула и повеселела.

— Нет. Ничего не получится. Это уникальная прическа, только для меня.

— Уникальная прическа танцовщицы-стриптизерши, — громко пояснила Дорис Флинкенберг тоном Дорис, который ни с чем не спутаешь, а затем поднялась и подошла к телевизору, стоявшему на краю бассейна, и замерла перед экраном, на котором вещало увеличенное серьезное лицо Аннеки Мунвег. Потом Дорис сделала несколько танцевальных па, вроде тех, какие обычно делала Бомба, когда демонстрировала девочкам так называемые «профессиональные тайны», которые должна знать каждая танцовщица стриптиза. Девочки, особенно Дорис Флинкенберг, не скрывали своего любопытства в данном вопросе.

— Душечка-душечка Пинки, — ныла Дорис, кривляясь перед экраном, изображая стриптизершу. — Ну сделай мне хотя бы чуточку похожую причесочку!

Сказано — сделано. Даже Пинки не смогла устоять против канючащей Дорис. Вскоре телевизор вообще выключили, и девочки, к которым Пинки тоже причислялась в эти длинные субботние вечера, занялись преображением Дорис Флинкенберг в абсолютно «хм, развеселую девчонку». Эта игра в подвальном этаже дома на болоте и ее наглядные результаты привели к тому, что Дорис Флинкенберг запретили переступать порог дома по субботам, начиная с того вечера и до конца охотничьего сезона. Потому что как раз тогда, когда Дорис на огромной сверкающей сцене, в которую превратился край бассейна, исполняла свое стриптиз-шоу «хм, развеселой девчонки», демонстрируя «особенно рискованную» хореографию, мама кузин в халате уборщицы фирмы «Четыре метлы и совок» вошла в дом через дверь подвального этажа, которой пользовались лишь осенью в период охотничьих собраний, — это был удобный вход для уборщиц и официантов. «Ну, мама кузин! — воскликнула Дорис вне себя. — Это же была просто игра!» Но ничто не помогло. Судьба Дорис Флинкенберг была решена. «Живо ступай домой. Чтоб я тебя здесь больше не видела!»

В результате Дорис и Сандра взяли на себя уборку в доме после охотничьих кутежей. Хоть Дорис и не разрешалось присутствовать, но она была слишком любопытная. Так что каждое воскресное утро после охотничьей пирушки Дорис приходила к дому в самой болотистой части леса, и они с Сандрой надевали комбинезоны «Четырех метел и совка» — новенькие, специально придуманные для новой фирмы.

— В этом доме и впрямь пахнет борделем, — шептала Дорис Флинкенберг с восхищением.

Плоть немощна. Итак, эти пресловутые охотничьи праздники происходили в доме на болоте: субботними вечерами, субботними ночами, порой даже — до раннего воскресного утра. Дом наполнялся охотниками из охотничьего общества. Конечно, не всеми, но многими, прежде всего теми, кто после длинного азартного дня, проведенного в лесу и в поле, были настроены на такие же дикие увеселения в течение долгой ночи.

Со стриптизершами, «развеселыми девчонками» или — хм! — как их еще назвать. «Официанточки» называл их сам Аландец, весьма многозначительно.

«Хм, развеселые девчонки». Это «хм» пошло, между прочим, от Тобиаса Форстрёма, учителя из школы в центре Поселка. Это он так выразился по поводу того самого сочинения «Профессия — стриптизерша», написанного Дорис Флинкенберг сто лет тому назад, которое вызвало немалый переполох и едва не положило конец дружбе Дорис Флинкенберг и Сандры Вэрн. Это он тогда отвел Дорис Флинкенберг в сторонку и дружески объяснил ей, что не следует говорить стриптизерша, а надо называть феномен его подлинным именем.

— Может, мне и не следует этого говорить, но это называется, хм — «развеселая девчонка». — Последовало некоторое молчание, за время которого Тобиас Форстрём осознал, что по ошибке сорвалось у него с языка. — Хм, проститутка, хотел я сказать…

Только между нами, людьми с болота. Тобиас Форстрём взял на себя особую миссию просветить Дорис Флинкенберг. Он тоже был родом с болота. Мы, люди с болота, должны держаться вместе. Так он заявил.

Дорис не больно-то слушала его речи. Ее больше радовало совсем другое: теперь она знала ДВА слова для одного и того же феномена или даже три. Проститутка. Развеселая девчонка… хи… хи… ей не терпелось рассказать об этом Сандре.

Но шлюх, когда они появлялись в доме в самой болотистой части леса, было легко распознать, но в то же время трудно отличить друг от дружки. В туфлях на высоких каблуках и коротких юбчонках, на характер и особые черты внимания никто не обращал. Одна — брюнетка, другая — рыжая, третья — блондинка и так далее, и никаких нюансов — только ясные яркие краски.

Четвертая вовсе не была похожа на какую-то «хм…», а скорее на жеманный вариант первой школьной воображалы, которую звали Биргитта Блументаль, она носила юбку в складку и кружевные блузки. Но разница между той и этой была в том, что первая носила очень легкомысленное нижнее белье. Черно-красное…

И так во всем. И у всех — короткие маечки. Из пестрой парчи — золотой и серебряной. И чулки в сеточку. А порой и вообще без чулок. И трусов. Никаких подштанников, как говорили в Поселке.

Они сливались, все — кроме Пинки. Потому что Пинки, она была особенная, специфическая. Пинки в розовом от макушки до пят: Пинки в полиэстеровой куртке с белой каймой — в о-б-т-я-ж-к-у.

Дорис, Сандра и Бомба Пинки-Пинк. Днем, если девочки не уезжали в город у моря и не ходили в кино, на художественные выставки или в матросские кабачки с Никто Херман, они втроем лежали на дне бассейна и бездельничали. Болтали, смотрели телевизор, листали журналы. Модные журналы; старые номера «Эль» и «Вог», французский «Эль» и итальянский «Вог». Они достали их из Гардеробной. Это Пинки их там нашла, когда Сандра однажды привела ее туда.

Журналы лежали там все время, на полке над тканями и всем прочим, но Сандра, поскольку была невелика ростом, никогда так высоко не заглядывала. А Пинки в своих серебряных туфлях на полуметровых каблуках пришла в восторг. «Правильно, — крикнула она в восхищении, — французский „Эль“ и итальянский „Вог“!»

То есть не американский, не английский и не какой-нибудь там еще.

— Мало кто разбирается в таких вещах, — со знанием дела объясняла Пинки. — Но этот человек, она… так это, значит, была твоя мама? — спросила Пинки Сандру.

— Есть, — поправила Дорис, уверенно. — Это ЕСТЬ ее мама.

— Я сказала «была», — отвечала Пинки, она вдруг рассердилась на Дорис Флинкенберг, — в том смысле, что сейчас ее здесь нет.

Из-за того что Пинки порой бывала такой — роняла неожиданные фразочки, вроде тех о журналах и тому подобное, Сандра иногда забывалась и начинала разговаривать с ней так, как когда-то давно говорила с Лорелей Линдберг в Маленьком Бомбее. Конечно, только тогда, когда рядом не было Дорис; они никогда не играли в Лорелей Линдберг в Маленьком Бомбее.

Это было неуместно. Лорелей Линдберг из их игр была другой. И имя, Лорелей Линдберг, которое сорвалось с языка Дорис Флинкенберг давным-давно, прекрасно подходило для игр. Возможно, оно годилось и для Маленького Бомбея, но по-другому. Это имя, оно было и там совершенно к месту, оно нужно было как защита. Для самой Сандры; защита от того, что еще надо было защищать, что еще оставалось в ней, пряталось где-то внутри. Хрупкое и сложное, все такое. Имя Лорелей Линдберг, как заклинание, формула для всего, что относилось к тому тяжелому в душе, из чего невозможно было сплести историю.

И однажды, среди тканей в Гардеробной, когда они были там вдвоем с Бомбой, случилось так, что Сандра начала вдруг расспрашивать Пинки о многом таком, на что Пинки не могла ответить, вообще завела такой разговор, какого никогда прежде не заводила даже с Дорис Флинкенберг.

— Какой сорт дупиони ты предпочитаешь? Какой шелк? Что тебе больше нравится — тафта или восемнадцатимиллиметровый хаботай? Должна признаться, что питаю большую слабость к настоящему тончайшему шелку хаботай.