Путешествия без карты - Грэм Грин

Не успел я отстегнуть ремень, как ко мне подсел капитан.

— Попали в переделку? — сочувственно спросил он.

Я рассказал ему, что произошло.

— Понятно, — сказал он, — я сам когда‑то был коммунистом.

И он рассказал мне свою историю. Голливудский актер. Попал в черный список. Стал летчиком. Я представил, что было бы с голубоволосыми старушками, сидевшими в самолете, если бы они узнали, что их пилот был когда‑то коммунистом.

— Летите в Гавану? — спросил я.

— Да, а оттуда в Майами, — ответил он.

— Вы не возражаете, если я тоже полечу в Гавану?

— Буду рад.

Когда мы приземлились в Порт–о-Пренсе, я увидел управляющего «Дельты», нервно меряющего шагами поле. Я несколько раз встречался с ним за те две недели, что провел на Гаити, и он мне почему‑то сильно не нравился. Когда я спустился по трапу самолета, он налетел на меня, словно вихрь.

— Что это вы устроили? — закричал он. — Мне пришлось ехать в министерство иностранных дел! Они еле разрешили вам переночевать здесь! Потом мы отправим вас на Ямайку.

Тут я впервые разозлился, и немудрено — я почти не спал предыдущую ночь.

— Я вам не посылка, и никуда вы меня не отправите, — заявил я.

— Что?

— Я лечу на этом самолете в Гавану.

— На моем самолете вы никуда не полетите.

И тогда вмешался капитан.

— Он полетит в Гавану на моем самолете.

Это была настоящая сцена из социалистической пьесы: хороший коммунист спорил с плохим капиталистом, и конец у такой пьесы мог быть только один. Управляющий «Дельты» в ярости удалился.

Когда мы взяли курс на Гавану, стюардесса начала раздавать цветные карточки.

— Что это? — спросил я.

— Транзитные карточки для пассажиров на Майами.

— Можно мне тоже?

Она дала мне карточку. Я подумал, что она пригодится, хотя, как британский подданный, мог в те дни лететь в Гавану без визы.

Когда самолет приземлился в Гаване, голубоволосые старушки, следующие в Майами, устремились к паспортному контролю, держа в руках транзитные карточки. Поскольку таким образом паспортный контроль можно было явно миновать быстрее, я тоже показал транзитную карточку. Потом я сел в такси и отправился в Старый город, в гостиницу, где когда‑то уже останавливался. Приняв горячую ванну, я улегся в постель. Путешествие было тяжелым, и я скоро уснул.

Разбудил меня телефонный звонок.

— Слушаю.

— Мистер Грин?

— Да.

— Говорят из «Нью–Йорк таймс». Мы получили сообщение агентства Рейтер о том, что вас депортировали из Пуэрто–Рико.

Это правда.

— В сообщении говорится, что вы на Гаити, но мы выяснили, что вы в Гаване.

— Да, мне здесь больше нравится.

— Мы звонили во все большие гостиницы, об этой я и не подумал.

— Мне эта нравится больше всех.

Потом я вновь попытался заснуть, но телефон вновь зазвонил, и мне пришлось повторить то же самое. На сей раз это был местный корреспондент «Дейли телеграф». Получив подтверждение тому, о чем он узнал из сообщения Рейтер, он сказал:

— Наверное, мне лучше вас предупредить.

— О чем?

— Я звонил в аэропорт, когда разыскивал вас. Там о вас ничего не знают. Говорят, что паспортный контроль вы не проходили. Вас везде ищут.

Но меня не нашли. Во времена Батисты полиция действовала нерасторопно. […]

Глава 8

1

Пьесы, которые были поставлены, я начал писать в пятидесятые годы. Подобно восстанию мау–мау и войнам в Малайе и Вьетнаме, театр дал мне ощущение новизны и спас от обыденности.

О прозаике, чью пьесу впервые ставят, когда он достиг солидного возраста, можно смело сказать, что в театре он дебютировал с опозданием. Я уверен, что, если бы Теренс Раттиган написал вдруг роман, мне бы это показалось подозрительным. Для того чтобы мириться с трудностями и разочарованиями, лжезавязками и лжеразвязками, с неудобоваримостью жанра, в котором общение идет только через диалог, новичок должен быть одержим своей работой, а кто поверит в одержимость, прорезавшуюся так поздно?

Все вышесказанное — это оправдание моего позднего театрального дебюта, но я хочу добавить, что поздним был, собственно, сценический дебют и что мой писательский путь усыпан не только недописанными романами, но и недописанными пьесами. Не берусь сосчитать, сколько пьес я написал до «Гостиной», но точно помню, что первая из них, принятая к постановке, но не поставленная, была написана мной в возрасте шестнадцати лет. Я рассказывал об этом печальном случае в «Части жизни». После него я лет двадцать за пьесы всерьез не брался.

Следующая комедия, героями которой были люди, похищенные на территории, оккупированной японцами, — перед последней войной такие происшествия не были редкостью — не двинулась дальше первого акта. Он мне нравился: сцена изображала некую железнодорожную станцию на маньчжурской границе, действующими лицами были японский офицер, не поднимающий головы от пишущей машинки, корреспондент «Дейли мейл», газеты, которая шокировала местные власти, предложив за возвращение похищенных крупную сумму денег (в те благословенные времена проблемы валюты не существовало), британский консул, китайский посредник, взволнованный муж и, наконец, похищенная пара — жена и молодой служащий, захваченные бандитами во время верховой прогулки. Мужа волновала не столько безопасность жены, сколько прочность брака, потому что, как писали газеты, жертвы были привязаны друг к другу за руки и находились в таком состоянии две недели днем и ночью. Я был доволен первым актом: на мой взгляд, в нем были свежесть и достоверность, действие бодро продвигалось вперед, но — увы! — когда я взял в руки часы, выяснилось, что первый акт длится восемнадцать с половиной минут. Пьеса должна была быть двухактной, второй акт — немного короче первого… Удрученный, я не стал за него браться.

Объем всегда был моим слабым местом. В первых романах мне никак не удавалось дотянуть до тех семидесяти пяти тысяч слов, которые, по мнению издателей, составляли минимальный объем книги. Накануне того, как начались репетиции «Гостиной» (я писал ее, с перерывами, больше трех лет и затем послал Дональду Олбери, ошибочно решив, что он занимается театральными постановками — впрочем, этим он и занялся, когда прочитал «Гостиную»), мы получили авторитетное заключение, что она длится час с четвертью, и пали духом. Увеличить пьесу было невозможно. Но в конце концов прав оказался я, насчитавший час и три четверти, а поднимая занавес немного позже и незаметно (для тех, кто в баре) увеличивая антракт, мы сумели набрать те два часа, которые так же необходимы дирекции театра, как издателю — семьдесят пять тысяч слов.

Благодаря Дороти Тутин, Эрику Портману и Питеру Гленвиллю «Гостиная» имела успел, но для меня это было нечто большее. Мне необходимо было отдохнуть от романов. Мне смертельно надоело писать сценарии. И в то тяжелое время, когда я решил, что жизнь моя непростительно затянулась, я открыл то, что называю про себя новым напитком. […]

2

Вскоре после окончания войны мой друг, бразильский кинорежиссер Альберто Кавальканти, попросил меня написать для него сценарий, и я задумал комедию про шпионов, основанную на деятельности в Португалии в 1943–44 годах немецкого абвера, хорошо известной мне по военной службе. После Фритауна (и безуспешных попыток наладить работу агентуры в вишистских колониях) мои шефы из разведки направили меня в отдел к Киму Филби, занимавшемуся контршпионажем на Иберийском полуострове. Я отвечал у него за Португалию. Там офицеры абвера, которые еще не были перевербованы нашей разведкой, были заняты в основном составлением и пересылкой в Германию насквозь ложных донесений, основанных на информации несуществующих агентов. Это была прибыльная игра (шифровальная ставка, плюс расходы, плюс премии) и к тому же безопасная. Удача отвернулась от немецкого командования, и невозможно было не восхититься тем, как в атмосфере поражения меняются понятия о чести.

Занимаясь Португалией, я часто думал, с какой легкостью мог бы играть в такую же игру в Западной Африке, если бы не был удовлетворен своим скромным жалованьем. Мне было отлично известно, что больше всего лондонское начальство радуется новым карточкам в картотеке агентурных данных. Однажды, например, я получил донесение о вишистском аэродроме во Французской Гвинее — агент был неграмотным, считал только до десяти (по числу пальцев) и из географических направлений определял одно лишь восточное (он был магометанин). Здание на территории аэродрома, в котором, как он утверждал, стоял танк, было, по другим сведениям, складом старой обуви. Передавая это донесение, я подчеркнул все его «достоинства», и каково же было мое изумление, когда оно было отмечено как «особо ценное»! В моем районе, кроме СУ, не было конкурирующих организаций, чьи сведения могли быть сопоставлены с моими, а сведениям СУ я верил столько же. сколько своим, потому что они, по всей вероятности, имели те же источники. Кто‑то в Лондоне получил возможность заполнить чистую карточку — другого объяснения я не находил.