Стена памяти (сборник) - Энтони Дорр

Нет, спасибо.

Нет? Но разговаривать – есть хорошо, нет?

Дедушка З делает надгробья. Надгробья в Литве не такие, как в Америке. Они здесь блестящие, гладкие, и их выпиливают из гранита, к тому же на большинстве из них воспроизводят гравированные подобия людей, под ними похороненных. Что-то вроде черно-белых фотографий, врезанных прямо в камень. Это дорого, и все тратят на это деньги. А бедные, по словам дедушки З, больше всех. Чаще всего он гравирует только лица, но иногда изображает усопшего полностью (например, высокого мужчину, стоящего в кожаной куртке), размером в человеческий рост и очень реалистично: все вплоть до пуговиц на манжетах рубашки и веснушек на щеках. Дедушка З показывает мне сделанный полароидом снимок изготовленного им надгробия, которое стоит на могиле знаменитого бандита. Каменная стела там больше двух метров высотой, на ней в человеческий рост портрет человека, сидящего – руки в карманы – на капоте «мерседеса». И поясняет: дескать, родственники того бандита особо доплатили за то, чтобы мастер изобразил покойного с нимбом над головой.

В понедельник утром дедушка З уезжает в свою мастерскую, а в школе занятия начнутся только через два месяца, и я остаюсь дома одна. К полудню успеваю проверить у дедушки З уже все ящики стола и полностью прошерстить всю его единственную кладовку. А в сарае оказываются две удочки и старая алюминиевая лодка под брезентом, кроме того, восемь банок литовской мелочи и тысячи погрызенных мышами британских журналов «Popular Science»[5] и «Science now»[6], а еще «British Association for the Advancement of Physics»[7]{93}. Еще там обнаружились журналы, посвященные изучению белых медведей, календаря майя, клеточной биологии и множества вещей, смысла которых я даже и не поняла. С картинками, на которых выцветшие космонавты гоняются за гориллами, присобаченными к каким-то замысловатым устройствам, и разъезжают по Марсу на мультяшных автомобильчиках.

Потом появляется миссис Сабо, и мы идем в дом. Что-то выкрикнув на своем никому уже не нужном русском{94}, миссис Сабо кидается к комоду, выдвигает ящик и извлекает из него сигаретную пачку, набитую фотокарточками.

Мотина[8], говорит она, показывая на меня.

Я говорю: а я думала, вы ничего не помните.

Но она сует фотографии мне под нос с таким видом, будто секунду назад кое-что вспомнила и, пока не забыла, хочет предать воспоминание гласности. Мотина значит «мать». На всех фотографиях – моя мама в детстве. Вот она в костюме белого медведя, а вот, нахмурившись, осматривает нечто похожее на газонокосилку. Еще на одной она босая, перебирается через грязь.

Карточки мы с миссис Сабо раскладываем рядами и столбцами на ломберном столике дедушки З. Всего их шестьдесят восемь. Вот мама пятилетняя девочка – стоит, сердито глядя на сожранный ржавчиной советский танк. Мама шестилетняя чистит апельсин. А девятилетняя мама стоит в высокой траве. Глядела я, глядела на эти карточки, и какое-то у меня такое чувство в животе появилось – еще немного, и захочется вырыть во дворе неглубокую ямку да в нее и влечь.

Из фотографий выбираю двенадцать штук. На каждой из них моя мама – моя лихо разъезжавшая на «субару», любившая орехи кешью и певца Барри Манилоу{95} мамочка, иммигрантка литовского происхождения, умершая от рака. На этих отобранных мной фотографиях она либо стоит по колено в темной воде, либо перегибается через борт какого-то допотопного судна, схватив за что попало и помогая вытаскивать огромную страшенную акулищу.

Эршкетас, говорит миссис Сабо и серьезно кивает. После этого она минуты две подряд заходится кашлем.

Эршкетас?

К этому моменту приступ кашля вышибает из нее все мыслительные способности. Тут к нам заходит мужчина в тренировочном костюме, ее сын, и что-то ей говорит. Миссис Сабо какое-то время непонимающе смотрит на нижнюю часть его лица, но постепенно ему удается уговорить ее вернуться к себе. Дедушка З возвращается с работы домой в 2:31.

Дедушка, говорю я, у вас тут такая туалетная бумага, что лучше бы ее прямо сразу из наждака делали.

Он задумчиво кивает.

Это что – правда моя мама? – спрашиваю я. Она и впрямь справлялась с такими огромными акулищами?

Дедушка смотрит на фотографии, моргает, прикусывает костяшку пальца. Секунд что-нибудь тридцать молчит, не отвечает. Вид у него при этом как у человека, который стоит на площадке лестницы и ждет, когда подойдет лифт и дверь откроется.

Прервав наконец молчание, произносит: эршкетас. Берет из короба, стоящего на полу, какую-то книгу, открывает и листает, скользя глазами по страницам вверх и вниз и повторяя: эршкетас, эршкетас… Осетр.

Эршкетас значит «осетр»?

Большая речная рыба. Ценная рыба из реки.{96}

На обед мы едим сосиски. Ни выпечки, ни салата. Все время, пока едим, с фотокарточек на нас смотрит мама.{97}

Я споласкиваю тарелки. Дедушка З говорит: пойдешь со мной гулять, Элли?

Он ведет нас с Бедолагой в сторону поля, что за поселком. У домиков чистенькие огородики, там и сям к кольям привязаны козы. Перед нами врассыпную разлетаются кузнечики. Мы перелезаем через изгородь и, обходя коровьи лепешки, бредем сквозь заросли крапивы. Еле заметная тропка приводит к кустам, за которыми река – бурого цвета, спокойная и на удивление широкая. Сперва вода в реке кажется недвижимой, как в озере, но чем больше вглядываешься, тем яснее видишь, что, хотя и очень медленно, она все-таки движется.

Бедолага чихает. Не думаю, что он когда-либо прежде видел реку. По другому берегу неторопливо, одна за другой, проходят несколько коров.

Дедушка З говорит: рыбалка. Сюда ходит рыбачить твоя мать. То есть ходила. Прошедшее время. Он усмехается, не улыбнувшись. Иногда с ее дедом. Иногда с миссис Сабо.

И как эта река называется?

Нямунас. Она называется река Нямунас.

Примерно каждый час к поверхности всплывает мысль: если всем нам суждено собраться вместе в полном счастье на Небесах, то зачем тогда медлить? Каждый час мне куда-то прямо под ребра падает Большая Печаль, острая и холодная, так что единственное, что я могу при этом делать, это продолжать дышать.

Миссис Сабо, как объясняет дедушка З, то ли девяносто лет, то ли девяносто четыре. Точно не знает даже ее собственный сын. Она жила при первой литовской независимости и вот дожила до второй. Дважды воевала – первый раз вместе с русскими, второй раз против них. А когда все эти домики при Советах были колхозом, она каждый день в течение тридцати пяти лет садилась в лодку и на веслах плыла шесть миль по реке вверх – на работу, работала на химическом заводе. Она рыбачила еще в те времена, когда женщины не рыбачили, добавил дедушка З.

А теперь миссис Сабо приходится каждый вечер подсоединяться к кислородной машине. Время от времени я захожу к ней посмотреть телевизор, и она, похоже, не возражает. Мы включаем его погромче, чтобы что-то слышать, несмотря на тарахтенье и свист насоса. Иногда мы слушаем проповеди того литовского пастора, а другой раз смотрим мультики. А иногда это происходит в такой поздний час, что работает всего один канал, да и тот показывает вид со спутника на Землю, без конца вращающуюся на экране.

Я в Литве уже две недели, и тут звонок – на сотовый дедушки З звонит Советник Майк. Советник Майк – это адвокат, который жует бабл-гам и ходит в баскетбольных шортах. В Канзасе в это время два ночи. Спрашивает, как я тут привыкаю. Его радостные американские интонации – такие, будто он весь распахнут тебе навстречу, – сразу обдают меня жаркой благостью летнего Канзаса. Я так и чувствую атмосферу, которая там его окружает: ласковый шелковистый воздух, освещенные крылечки, одно за другим погружающиеся в темноту (мало кто так долго не гасит свет перед дверью), и тучи комаров над карьером Брауна{98}. При этом луна к земле еле пробивается: мешают многослойные завесы влаги, а уличные фонари будто парят, юбками рассеянного света опираясь на асфальт автостоянки у гастронома. И где-то в этой сонной тьме Советник Майк сидит в носках за колченогим кухонным столом и спрашивает девочку-сиротку в Литве, как она там привыкает.

Целых десять секунд уходит у меня на то, чтобы сказать: со мной все нормально, все более-менее.

Он говорит, что ему надо пообщаться с дедом. Насчет дома: появилось предложение о покупке. Всякая такая взрослая дребедень.

А предложение хорошее?

Любое предложение хорошее.

Что на это сказать, я не знаю. Слышу музыку, звучащую на том конце, далекую и прерываемую треском помех. Что за музыку, интересно, слушает глубокой ночью в Канзасе Советник Майк?