Марат - Альберт Манфред

В мае 1789 года в Версале, во дворце «Малых забав», открылись заседания Генеральных штатов.

Стояла ранняя весна. Ярко-зеленая листва кипела на тянущихся к солнцу деревьях Версальского парка, сочной зеленой влагой переливалась высокая, густая трава.

Ощущение весны было не только в природе — им была охвачена вся страна.

Сколько надежд пробуждал этот день 5 мая!

Добрый король, созвавший вопреки своевольным дворянам Генеральные штаты, чтобы услышать голос своего народа и посоветоваться с ним, первым протянет руку нации и пойдет навстречу ее пожеланиям.

Уже давно, уже столетия во Франции, в самых разных общественных кругах, не господствовали такие единодушные и искренние чувства симпатии и доверия к своему монарху.

Но 5 мая обмануло все ожидания.

Депутаты третьего сословия, явившиеся во дворец, как это было предписано, в темной, строгой одежде и поставленные позади блещущих золотом позументов, яркими цветами атласа и бархата представителей привилегированных сословий, стоя с непокрытой головой, слушали речи короля и контролера финансов Неккера.

В этих речах не было ни одного слова, которого ожидали представители третьего сословия и вместе с ними вся страна. Король и столь популярный в ту пору Жак Неккер объявили, что задачей Генеральных штатов является лишь рассмотрение некоторых финансовых вопросов, что ни о каких преобразованиях нет речи и что Штаты, как это водилось в старину, так и ныне, должны заседать и обсуждать вопросы раздельно, по сословиям.

С этого дня начались и растянулись на два с лишним месяца парламентские схватки. В ходе этих столкновений и препирательств, где главным оружием оставалось красноречие, депутаты третьего сословия, подталкиваемые парижским народом, добились некоторых частных успехов. 17 июня они провозгласили себя Национальным, а 9 июня — Учредительным собранием, заявив тем самым, что они представляют всю нацию и обладают правом выработать для страны конституцию.

Двор и стоявшие за ним феодальные силы не только не признавали постановлений, этого самозванного собрания, но и были полны решимости прекратить ставшую слишком опасной игру и разогнать вышедшее из повиновения собрание.

В Версале все еще танцевали. Высокие красные каблучки королевы скользили по паркету просторных зал Трианона. И за мягкими, плавными звуками менуэта был неразличим глухой, но все нараставший подземный гул, уже сотрясавший изнутри всю страну.

Революционный подъем, нараставший в стране на протяжении всего 1788 года и особенно бурно, стремительно поднявшийся к весне 1789 года, на какое-то недолгое время задержался. Эта кратковременная пауза была связана с открытием Генеральных штатов. И в городах и в деревне так сильна была вера в короля, так велика была надежда на то, что в согласии с королем будут найдены спасительные меры, отвечающие стремлениям и чаяниям народа, что на время движение народного возмущения как бы застыло.

Народ ждал. Он проявлял терпение. Крестьяне жадно прислушивались к рассказам местных грамотеев о происходящем в Версале. В городах так же напряженно следили за поединком между Национальным собранием и двором. И чем яснее становилось крушение надежд и иллюзий, чем очевиднее было, что двор не желает прислушиваться к требованиям, жалобам и просьбам, записанным в наказах третьего сословия, тем яростнее и непримиримей становилось негодование народа.

Скапливавшаяся на протяжении долгих десятилетий ненавистного гнета, страданий, голода ярость многомиллионного крестьянства, раздражение буржуазии, уже протянувшей руки к государственному рулю и снова отброшенной назад, гнев измученных непосильным трудом рабочих, всеобщее разочарование, утрата надежд, решимость отчаяния — все смешалось и соединилось в единую, клокочущую гневом, страшную в своей разрушительной мощи силу, ищущую немедленного выхода.

В Версаль начали стягиваться верные королю войска, в придворных кругах не считали даже нужным скрывать намерений монарха — разогнать силой Генеральные штаты.

Взрыв стал неизбежен; ничто его не могло уже предотвратить.

Историки позднее спорили о том, что было непосредственной причиной революционного восстания: близорукое ли упорство короля, не пожелавшего утвердить решения Национального собрания, отставка ли Неккера, которого король уволил по требованию своей властной жены, готовящийся ли разгон вооруженными силами Учредительного собрания?

Эти споры были в значительной степени беспредметными. Революционный кризис, порожденный глубокими и длительными причинами, к лету 1789 года зашел так далеко и накопил такие силы, что ничто уже не могло их ни остановить, ни задержать.

И этот взрыв, потрясший всю Францию, всю Европу, весь мир, совершился в Париже 14 июля 1789 года.

С чего это началось? Исследователи конца восемнадцатого, девятнадцатого и начала двадцатого столетия со скрупулезной тщательностью изучали каждый день, каждый час этих памятных событий. Иным из них казалось, что, открыв какие-то новые подробности в поведении Марии Антуанетты в предшествующие падению Бастилии дни, они находят ключ к пониманию развития политической драмы. Но не в капризах взбалмошной женщины, даже если она королева, следует искать разгадку исторических событий.

Когда взрыв был неизбежен, он мог быть ускорен первым же случайным толчком. Вечером 12 июля в давно уже взбудораженном Париже услышали о том, что со всех сторон королевства подтягиваются к Версалю и столице крупные — воинские части, что ожидается разгон Национального собрания, а может быть, и карательная экспедиция против мятежного Парижа. Тревожные вести передавались из уст в уста, достоверное смешивалось с домыслами.

13-го и 14-го выстрелы гремели уже во всем Париже. Столица была охвачена восстанием.

Движимая верным революционным инстинктом, толпа ворвалась в Арсенал, разнесла оружейные магазины, и к камням, черепице и булыжнику мостовых, уже обращавших в бегство жандармов, теперь прибавилось огнестрельное оружие.

Армия отступала, а частью переходила на сторону восставших. Солдаты братались с народом, и, когда к полудню 14 июля вся столица была уже в руках восставшего народа, тот же революционный инстинкт подсказал ему, что победа будет завершена лишь с падением все еще господствующей над Парижем ненавистной крепости — тюрьмы Бастилии, символа и оплота абсолютистской тирании.

И народ ринулся на штурм Бастилии. Эта крепость слыла неприступной. Два глубоких рва преграждали к ней подступы. Семь ее высоких башен с поднятыми мостами, мощной артиллерией и большим гарнизоном, почти неуязвимым для атакующих, превращали ее в, казалось бы, несокрушимую твердыню.