Белый саван - Антанас Шкема

Антанас Гаршва шел по бульвару, впереди его ждала гора Витаутаса. Темная, источающая летние запахи. Мелькали пустые скамейки. Двухэтажные дома выстроились поодаль. За проспектом аллея переходила в нарядную улицу дачного городка. И тут послышался плач. Гаршва не сразу понял, где плачут. В такую ночь плакать могло и привидение. Антанас был молод, и его пылкое воображение легко победило логику рассудка. Звонкие и ритмичные вхлипы на высоких тонах нарушали тишину здесь, у подножия горы. Старое привидение дуло в ивовую дудочку, выдерживая паузы, и дудочка плакала, стенала. Гаршва остановился. «А это тема», — подумал он. Неважно, кто плачет. Скорей всего, в одном из домов открыто окно, и в кроватке проснулся ребенок. А для меня это старое привидение, еще из тех времен, когда на слиянии Нямунаса и Нерис стоял замок в целости и сохранности. Все близкие этого привидения давно умерли. Утопилась его возлюбленная ведьма, потому что ее золотые косы утратили прежнюю красу, волосы вылезли и скудели. На развалинах замка повесился Лауксаргис — дух, хранитель полей, у него отобрали поля, а он так любил эту плодородную пойму. Удушила себя шелковым платком душа храброго и жестокого князя, его железные доспехи рассыпались в прах, и он уже не мог сжигать на костре поганых крестоносцев. И душа княгини утратила рассудок; той самой княгини, которую любил юный воин Шарунаса. И, блуждая, забрела она, закутавшись в белую простыню, точно в белый саван, в те места, где стоял замок Раудоне, бродила среди лип в парке и пела вот эту песню.

Ой, цвети, цвети,Белая яблонька, —Ой, цвети, цвети,Сухая да без листочков!

Ой, да как же мне цвести,Белой яблоньке, —Ой, как мне цвести,Сухой да без листочков?

Плач доносился откуда-то отсюда. Антанас глянул на дальнюю скамейку аллеи. На ней лежал какой-то белый сверток. Это был ребенок. Маленького человечка туго запеленали в грязный ситцевый фартук. В свете звезд проступило смуглое морщинистое личико. «Хитро придумано. Ребенок подброшен в богатый квартал». Гаршва взял его на руки. Подкидыш замолчал. «Кажется, его недавно покормили, и ему просто не хватало материнского тепла. Куда его теперь дену? Старое привидение сунуло мне в руки младенца? Чепуха. Тут дела посерьезней». Гаршва вспомнил, что неподалеку, на улице Гедимино, — полицейский участок. Он повернул назад, осторожно держа на руках спокойно дышащего человечка. «Заимею такого, когда женюсь на Йоне. Когда стану известным поэтом и получу государственную премию. Буду брать его на руки, чтобы не плакал. Это совсем не мещанство. Это мистерия. Много минуло времени, пока сформировалась земля. Травы, разные там динозавры. Лайсвес аллея — аллея Свободы. Объяснить это невозможно, но в этом сокрыта правда. Я буду любить Йоне и услышу плач, и услышу смех. Увижу осмысленное личико своего ребенка. Осмысленное, потому что многого еще не дано ему знать в младенчестве. У меня появится эдакий пузырь, и, глядя на него, я сочиню оптимистическое стихотворение. Возможное дело, стану оригинальным и прогремлю на весь мир. Чтобы прославиться в этом веке, нужно писать оптимистические стихи».

Антанас Гаршва вошел в участок. Дежурный полицейский что-то писал.

— Вот, нашел, — проговорил Гаршва, держа человечка возле самого лица, как будто это была дорогая фарфоровая ваза. — На скамейке, у горы Витаутаса.

— Чтобы его черт побрал! — выпалил полицейский. — Уже второй за эту ночь. Опять какую-нибудь еврейскую служанку заломил солдат. Положите его вон туда, на стол. Составим протокол.

Когда Антанас Гаршва вышел на улицу, уже светало. Он выбрал самый короткий путь к дому. Стал взбираться по Тропинке Зари — Аушрос Таку. Внизу лежал Каунас.

Из голубого тумана поднималась Кафедра, высились трубы фабрики Тилманса, проступали излучины Нямунаса, обрывы Линксмадвариса, багряная проплешина в небесах. Почти совсем рассвело. Гаршва добрался до верхней площадки, пройдя всю Тропинку Зари, и остановился там. Облокотился на ветхие перильца. «Хочу жениться на Йоне. Хочу ребенка. Хочу стихов. Хочу денег. Хочу славы. Хочу быть счастливым. Жить хочу», — мысленно произносил Гаршва, словно только что поймал неводом золотую рыбку, отпустил ее и та пообещала выполнить все его желания.

Окончание

Когда Антанас Гаршва открывает дверь, чтобы выпустить девушку в ярко-красном платье, от которого больно глазам, он видит Эляну. На ней знакомый серый костюм, с серого берета на лицо опущена серая вуаль, и чулки на сей раз в полном порядке. Она беседует с O’Casey.

— Эляна! — окликает Гаршва. Они слышат его и направляются к лифту. Оба. O’Casey с улыбкой спрашивает:

— Не слишком много пассажиров, а, Tony?

— Не слишком, не слишком, — одними губами отвечает Гаршва.

— Я временно отключил девятый. Идите в седьмой и там потолкуйте. Будет работа — позову.

— Спасибо, O’Casey, — шепчет Гаршва.

— Спасибо, мистер O’Casey, — говорит Эляна.

— Всегда готов услужить вам, мадам. — И он открывает седьмой.

— Вам придется поездить, Tony. Понимаешь, если нагрянет менеджер…

— Понимаю. Спасибо.

Гаршва нажимает на рукоятку, и они начинают подниматься.

— Красивый лифт, — замечает Эляна.

— Да. Поскольку отель красивый.

— У меня легонько звенит в ушах.

— Это скоростные лифты, — говорит Гаршва и останавливает кабину на семнадцатом этаже. Но дверь не открывает. Он смотрит на Эляну.

— Ты пришла. Хорошо. Ты пришла. Подними вуаль.

Эляна послушно поднимает вуаль, отбрасывает ее наверх. Гаршва разглядывает родное лицо.

— Ты пришла, — повторяет он.

Они стоят и не шелохнутся.

— Почему ты не впустил меня? — спрашивает Эляна. В свете матовой лампочки она кажется пришельцем из давным-давно утраченного мира. Мадонна Балдовинетти. Время повернуло вспять, прошлое возвращается. Больше не нужно слушать удары ее кулаков в дверь. Шаги удаляются по лестнице, серенькая женщина выходит на улицу и исчезает за поворотом. Прошлое все возвращается и возвращается. Гаршва левой рукой обнимает Эляну, прижимает к себе и целует в губы. Без всякой торопливости, нежно, мягко, как мать. Чудо свершилось. И в этом чуде столько кротости, ласки, как и в губах, лице, теле, дыхании Эляны. Одновременно с этим, не глядя на табло, Гаршва переключает кнопки. Они опускаются вниз и останавливаются на двенадцатом.

— Прости, — говорит Гаршва. — Не впустил тебя. Ты ведь сама знаешь, что я чувствовал, что переживал, не впустив тебя. И ты знаешь почему. Я боялся своей болезни. Прости меня. Я люблю тебя. Очень. Я перестарался, Эляна. Зато теперь я уверен. Я выздоровею. Верю, что одолею болезнь. И буду с тобой. Знаю, я обманул твоего мужа, но я еще раз поговорю с ним. Окончательно. И ты будешь моей, я верю, что ты будешь со мной, раз ты пришла сюда, в лифт.

— Я буду твоей! — вторит ему Эляна, и они опять поднимаются вверх. До семнадцатого этажа.

— Когда встретимся, все тебе расскажу. Слишком много мыслей. Слишком много осколков. И так мало счастья.

Серенькая женщина и 87-й в униформе. Блестят пустые, полированные стены лифта. Прошлое возвращается. Все женщины возвращаются. Все до одной. Воплотившись в одну-единственную.

— Ты себе не представляешь, как я испугалась. Ты болен. Ты меня не любишь, тебя увезли в больницу, тебя задавила машина, у тебя другая женщина.

— Я прошу тебя, приди, приди снова в мою комнату, — говорит Гаршва и нажимает на кнопку. Они едут вниз и останавливаются на шестом.

— Завтра схожу к доктору. Послезавтра у меня свободный день. Приходи послезавтра. Пораньше. Буду очень ждать. Ты даже не знаешь, как я счастлив. Послезавтра мы с тобой выпьем, о, нет, не бойся, самую чуточку, и будем любить друг друга весь день. А если нам этого покажется мало, возьму несколько дней в счет отпуска. И… я считаю, тебе пора. Прости. O’Casey хороший парень, но мне не хотелось бы слишком часто пользоваться его добротой. Сегодня он выручает меня уже во второй раз.

Когда они спускаются вниз, Эляна спрашивает:

— Ты так и не сходил к врачу?

— Сходил. Но он велел зайти повторно, а я не пошел.

— Сходи завтра. Хорошо?

— Я же говорил, схожу, — с этими словами Гаршва открывает дверь лифта.

И когда O'Casey подходит к ним, Эляна протягивает ему руку.

— Знаю, знаю, в Америке не принято пожимать руку на прощание. Но я вам очень благодарна. Сегодня — не закончив фразу, она улыбается. O’Casey берет ее руку и целует.

— По происхождению я ирландец, мадам. И уважаю обычаи европейцев. Всего вам доброго. Удачи. — O’Casey деликатно удаляется.

— Ты удивительная сегодня, — говорит Гаршва. — И чулки в порядке.

— Я думала о тебе. До свидания. До послезавтра.

— До свидания.