Повседневная жизнь воровского мира Москвы во времена Ваньки Каина - Евгений Акельев

Таких, как Иван Метла, выходцев из крестьян в Москве было немало. По подсчетам Е. И. Заозерской, среди работников московских мануфактур в петровское время крестьяне составляли не менее 26 процентов, причем в основном монастырские и дворцовые[282]. Это неудивительно: для этих крепостных отход на заработки в город был более легок, чем для помещичьих. Кроме этого, многие дворцовые и монастырские владения располагались вблизи от Москвы.

Насколько часто эти крестьяне, осевшие в Москве, занимались преступной деятельностью? Как уже было сказано, из пятидесяти девяти московских воров, о которых мы имеем биографическую информацию, семь человек родились в крестьянских семьях, находившихся на оброке в Москве. Например, известный московский вор Савелий Плохой, имя которого мы находим и в реестре Каина, и в списке Соловьева, и в числе сообщников многих других профессиональных преступников, был крестьянином села Молокова Бежецкого уезда — вотчины Троице-Сергиевой лавры. Оставшись в девятилетнем возрасте без отца, Савелий семь лет в родной деревне «пас скотину, а пропитание имел поденно у крестьян», а потом вместе с женой Василисой Федоровой ушел без паспорта в Москву, где и остался[283].

Другой «мошенник» крестьянского происхождения, Кондратий Федоров сын Безрукий, взятый «по указыванию» Каина ночью 28 декабря 1741 года в притоне А. Федулова, родился, как следует из его расспроса, около 1716 года в дворцовой деревне Щитнево. Его отец, крестьянин Федор Савинов сын, умер, когда Кондратию было всего три года. Осиротевший Безрукий «кормился Христовым имянем, а начевал по разным командам в караульных». В 1735 году он записался на новозаведенную суконную мануфактуру Андрея Еремеева, там же и жил. На допросе в Сыскном приказе Кондратий признался в преступной деятельности: «…и тому ныне с полгода ж он, Кандратей, умыслил, чтоб в Москве мошенничеть, и Журавлевой фабрики с суконщиками Иваном Диким на Москве-реке у проезжих мужиков в разные дни крали с возов в мешках овес и муку, и крупы, и шубы, и кавтаны, а во сколко поймов, того за множеством сказать не упомнит, и продавали оное в разных местах разным деревенским мужикам, а где оных сыскать, не знает»[284]. Однако вряд ли нужно всерьез воспринимать показания о том, что воровать Кондратий стал недавно. Безрукий был профессиональным вором, достаточно хорошо известным в преступном мире, и наверняка не являлся новичком. Его имя мы находим в реестрах Каина и Соловьева 1741 года, а также в показаниях многих московских «мошенников»[285].

Еще один профессиональный вор, пойманный той же ночью 28 декабря, восемнадцатилетний Петр Иванов сын Рябинин по прозвищу Ачка, которого Иван Каин также записал в свой реестр, родился в Москве в семье крепостного крестьянина-отходника. Петр работал «у разных мастеровых людей — шил рукавицы», но после смерти отца познакомился с «мошенниками». В реестр попал и Иван Ермолаев сын Семенников по прозвищу Голый, которому в то время было 40 лет. Сын монастырского крестьянина, рано оставшийся сиротой, Иван на улицах Москвы «спознался» с преступниками. Максим Лукьянов сын Боровков также был оброчным крестьянином, торговал в замочном ряду, а проживал со своим отцом в Коломенской слободе. Около 1735 года он уже попадал в Сыскной приказ по обвинению в домовой краже вместе с сообщниками, в которой признался, был трижды пытан и наказан кнутом. На допросе в декабре 1741 года он вновь повинился в домовой краже[286]. Осужденный в 1743 году в Сыскном приказе за грабежи 25-летний Александр Алексеев сын Такулин был сыном монастырского крестьянина Алексея Прокофьева, который жил «от оного монастыря на оброке» в Москве «на наемной поповой земле своим хоромным строением» за Москвой-рекой у церкви Пресвятой Богородицы в Кожевниках. Так же, как Иван Метла, Такулин родился в Москве и в подростковом возрасте записался в ученики «на фабрику» Андрея Еремеева[287].

В судебно-следственных материалах, сложившихся в результате доносительской деятельности Ивана Каина, описан один эпизод, который показывает, как эти выходцы из крестьян вовлекались в преступную деятельность. В числе задержанных памятной ночью в притоне Андрея Федулова в Зарядье оказался семнадцатилетний крестьянин Максим Тимофеев сын Лылов, который не повинился ни в каких преступлениях и которого не оговорил ни один из задержанных преступников. На допросе в Сыскном приказе он показал, что его отец Тимофей Тимофеев сын Лылов был монастырским крестьянином, а жили они в Москве, кормились «сапожным мастерством». Максим работал в Кожевниках у купецкого человека Григория Федорова сына Волкова «с пашпортом», делал с прочими работными людьми «подрядныя сапоги». Каким же образом он оказался в притоне «мошенников»? Сперва Лылов познакомился с женой хозяина, портнихой Пелагеей Никитиной, которая «строчила на него подрядные сапожные голянищи», а та свела его с самим содержателем притона. Видимо, к моменту ареста Лылов был уже хорошим знакомым Андрея Федулова и нередким его посетителем. Когда 28 декабря 1741 года они повстречались в Зарядье, «Андрей Федулов звал ево, Лылова, к себе в гости и он, Лылов, к нему, слепому, в гости и пошел и, напився пьян, у него, слепова, лег спать»[288]. Можно предположить, что таким образом происходило знакомство многих молодых отхожих крестьян с «мошенниками» и их постепенное вовлечение в преступную деятельность.

После того как Иван Метла в декабре 1739 года был в Московской губернской канцелярии наказан за «мошенничество» и отдан обратно на мануфактуру Андрея Еремеева, его имя встречается только в судебно-следственных материалах 1741–1742 годов. Каин, явившись в Сыскной приказ с повинной, записал Метлу в число тридцати трех своих товарищей-«мошенников». Беглый солдат Алексей Соловьев, составляя в декабре 1741 года свой список московских воров, также не забыл включить в него Ивана Метлу. В марте 1742 года тот предстал перед судьями Сыскного приказа. К сожалению, самого дела обнаружить не удалось, зато есть решительный протокол от 13 апреля 1742 года, в котором Иван Метла назван «вотчины Троицы-Сергиева монастыря Дмитровского уезду села Рожествина крестьянином, которой имеется на фабрике Андрея Еремеева». Значит, к моменту ареста он продолжал работать на суконной мануфактуре. В отличие от многих других московских воров, сысканных по показанию Каина, Метла на допросе в «мошенничестве» не признался. В протокол был занесен следующий фрагмент его показаний: «…в прошлом де 741-м году на третьей день Рожества Христова Большого суконного двора ученик Алексей Емелин на Каменном мосту украл у мужика овса четверик{33}, и тот овес оной Емелин продал извощику, взял пять копеек, и те деньги он, Емелин, с ним, Иваном, пропили вместе. А сам в мошенничестве и в других воровствах не винился. А окроме онаго Каина других доказательств никого не имеется». В Сыскном приказе было определено: крестьянина Ивана Метлу «бить плетьми нещадно и по учинении того наказания, взяв с него приводные деньги, из Сыскного приказу свободить, отдать того монастыря стряпчему с роспискою»[289].

Метла по сравнению с многими своими дружками легко отделался. Но вскоре он совершил поступок, благодаря которому его имя вновь попало в документы Сыскного приказа. В июне 1742 года он самостоятельно пришел в приказ в нетрезвом виде и учинил там «шумство». При этом дебошир «о себе, какова он чину, и зачем и х кому пришел, не показал». Его под караулом привели к заседавшему в тот день судье Афанасию Сытину. Представ перед судьей, Иван, видимо, быстро протрезвел и вспомнил, зачем же он все-таки явился: «…а в Сыскном приказ он, Иван, пришел к подьячему Степану Климонтову для отдачи ему денег дву гривен за труд ево, понеже он, Иван, держался в повытье протоколиста Петра Донского… по показанию явшагося мошенника Ивана Каина, ибо де он… взят в мошенничестве сего 742 году в Великой пост…а в роспросе он, Иван, не винился, а потом сего ж 742 году до праздника святыя Пасхи из Сыскного приказа за три дни свобожен».

Возмутителя спокойствия в присутствии судьи обыскали, «а по осмотру явилось у него за пазухою кошелек шит по желтому серебром по горнитуру местами, да платок разных шелков новой же, да рублевик манета, да девять пятикопеешников медных». Иван, явно не ожидавший такого развития событий, сильно растерялся и начал врать: кошелек и платок якобы вручил ему его зять, «польской нации» лавочный седелец Еремей Федоров, «для относу к жене своей, а к ево сестре родной Матрене Ермолаевой», а деньги дал взаймы «фабричный» Сергей Ефимов сын Сафринской «для играния ему, Ивану, в карты». Судья Сытин всерьез решил разобраться с Иваном Метлой. Из Сыскного приказа в торговые ряды был послан канцелярист Иван Григоров, который «близ шапошного женского ряду в лавке» нашел торговавшего «конским убором» Еремея Федорова. Тот сказал канцеляристу, что Ивана Метлу «не знает, и ему он не родственник, и кошелька, и платка, и ничего он ему не давал».