Перстенёк с бирюзой (СИ) - Шубникова Лариса

От автора:

Убрус - традиционныый женский головной убор в виде платка из шерсти, льна или шёлка.

Никшни - замолчи.

Глава 22

– Боярышня, куда ж ты? – Зинка поторапливалась за Настей. – Быстроногая, не поспеваю.

– Зинушка, так ты же сама сказала, что боярин вернулся, что тётенька сердится, велит домой бежать! – Настасья прижимала к себе связку берёст, какую всучил ей писарь на берегу.

– Быстро обернулся, – девка утирала пот со лба: день выдался жаркий, да и парило нещадно, гроза собиралась. – Я выбегала с подворья, так он уж у крыльца был. С седла сошел довольный, огляделся и насупился. Я спужалась и тикать!

– Зина, поспеши, вон уж в небе сверкает, вымокнем. – Едва Настя выговорила, так и получила по носу крепенькой дождевой каплей. За ней другая упала на плечо, а уж потом громыхнуло и полилось, будто хляби разверзлись и начался потоп.

Девушки взбирались на пригорок под ливнем, едва видели вперед себя, но хохотали. А как иначе? Дождь-то теплый, весенний. Куда как весело вымокнуть и не озябнуть.

В ворота прошмыгнули под громкий посвист дозорных, что принялись потешаться над неудачливыми, сулились поймать, обсушить да согреть, но горластая Зинка отлаялась, усовестила скоро. Ратные еще посмеялись по-доброму и пропустили обеих в крепость.

По улицам ручьи дождевые: народец попрятался под крылечками и уж оттуда привечал боярышню. Ольга увидала вымокших и к себе поманила, да Настя рукой махнула, мол, недосуг. И, вправду, торопилась.

Знала Настасья, что боярин ей обрадуется, тем и сама отрадилась. А как иначе? Разве можно обидеть того, кто заботится, можно ли отвернуться от того, кто бережет? Ведь добр к ней Норов, так добр, что плакать хочется. Ни в чем не отказал, ничем не обидел, вот разве что свадьбой грозит, но и тут чуяла боярышня – неволить не станет.

Седмицу, что не было боярина в Порубежном, Настя хлопотала: на реке помогала писарю, радовалась, что появилось дело, какое нравится. Вздохнула легче, зарумянилась, оправилась. Тётке Ульяне подмогой была, но с ней надолго не оставалась; та смотрела пристально, будто ждала чего от Насти, а промеж всего улыбку прятала, потешалась. Да и сама боярышня развеселилась, улыбаться начала, словно тяжкий груз с плеч скинула.

Одно только печалило и тоски добавляло – перстенёк с бирюзой, что отдала Алексею, получила назад, потом едва не потеряла в тесном закутке. В том, где опозорила себя перед Норовым и чуть не задохнулась. Глядела Настасья время от времени на тощее колечко свое, разумея, что планида* ее кривенькая, извилистая. Воля уж близко была, да с отцом Илларионом, да при церкви, а вот оно как получилось, вот как вышло. Но и радовалась боярышня тому, что уберег ее бог от дурного человека – лживого, хитрого. А если с другого боку глянуть, то сберёг Норов: если б не он, еще неизвестно, где была бы она, глупая и доверчивая.

А вот нынче бежала Настасья к хоромам боярским без тоски, без печали всякой. Бояться Вадима уж перестала, а промеж того и иное что-то содеялось, а что – Настя и сама не разумела. Одному только удивлялась, почему колечки дарёные Норовым за пояском носит и всякий раз улыбается, когда достает их ввечеру и любуется рунами на темном серебре.

– Настасья Петровна! – Зинка, что бежала позади, подала голос. – Я к Любавиным! Боярыня Ульяна просила зайти и забрать ниток сторгованных! Я мигом!

– Ступай! – крикнула Настасья и вскочила на подворье. – Да что ж за наказание, потоп, как есть потоп, – бежала к крыльцу, смеялась.

На приступках едва не оскользнулась, но удержалась и, оберегая бёресты, влетела в сени.

– Ох ты… – боярышня оглядела себя: летник мокрый, с волос течет. Через малый миг от нее на чистом полу лужа натекла. – Тётенька увидит, осердится…

И попятилась по сеням, бочком, тишком, уже слыша сердитый голос боярыни, что выговаривала стряпухе Полине:

– Хозяин в дому, чем угощать станешь? Щи лей, да пирогов подавай. Анютку пошли на ледник, ягоды какой принести. И пусть глянет, боярышня вернулась, нет ли. По такому дождю схоронилась на берегу, не иначе. И Зина пропала, вот ведь негодница! Сил моих нет, в дом всех собирать! Увижу, не пущу боле на берег!

Настя тихо ойкнула, заслышав тёткины шаги, заметалась и бросилась к ложнице своей, но разумела уж, что не успеет, что увидит тётка ее, вымокшую, ругать станет.

В тот миг крепкая рука ухватила боярышню за ворот и потянула, а через шага два Настя уж стояла у Норова, прижимая к груди берёсты, пока боярин дверь затворял.

– И кого я поймал-то, не пойму, – Вадим, улыбаясь, обернулся на Настю, говоря тихо, сторожась Ульяны, не иначе. – Кутёнка мокрого иль боярышню непутёвую? – взглядом согревал.

– Боярин, – Настя просияла улыбкой в ответ, – здрав будь, – принялась смахивать мокрые кудряхи, что прилипли к щекам. – Дождь там, а я торопилась.

– Чего ж торопилась? – Норов двинулся ближе. – Дело спешное?

– Тебя приветить, – боярышня улыбки и не прятала, радовалась Вадиму. – Здоров ли? Как добрался? Устал с дороги, проголодался? Так я упрежу, чтоб снеди быстрее дали.

– Меня приветить? – голову к плечу склонил. – Жаль, не знал, что ко мне бежишь, иначе сам бы навстречу бросился. Ужель скучала?

Настасья потупилась, крепче прижала к груди берёсты, будто хотела схорониться за ними:

– Ждала. Ты просил, я и ждала.

– Вон как… – вроде опечалился. – Только с того, что я велел ждать? Настя, приветишь, нет ли? Хоть взгляни на меня.

Настя чуть замешкалась, а потом уж опомнилась и поклонилась поясно:

– С приездом, Вадим Алексеич, – и снова встала мокрым столбушком.

Норов тяжко вздохнул:

– Ну пусть так… – качнулся к боярышне. – Озябла? Согреть?

Настя и дышать перестала, зарумянилась чего-то, глянула на Норова и замерла. А как иначе? Смотрел он так, что едва не сжигал: во взоре пламя, брови вразлет.

– Так…тепло там… – залепетала, дурёха, попятилась и прижалась спиной к стене.

Вадим будто того и ждал, шагнул ближе, уперся руками в стену, взял боярышню в полон: не сбежать, не спрятаться.

– Не умеешь ты привечать, Настёна. Разве так встречают? – обжигал дыханием. – Не трясись, не трону. Иль, вправду, озябла? – прижался горячей щекой к Настасьиной щеке. – Нет, тёплая. Меня боишься? Опять? – поцеловал легонько в мокрый кудрявый висок.

Настя стояла тихонько, боялась шевельнуться. Все думала, что ответить Норову, а потом и вовсе слова растеряла: горячий Вадим, душистый, будто хлебом свежим от него повеяло и еще чем-то – дурманным и хмельным.

Совсем растерялась, зажмурилась, а потом уж высказала первое, что на язык вскочило:

– Вадим Алексеич, что ты, пост ведь. Грех.

– А если б не пост, то и не грех? – чуть отодвинулся. – Настя, что и ответить тебе не знаю. Через седмицу Пасха, тогда и приду целовать. Ты уж жди, готовься.

Настя осмелилась глянуть на Вадима, а тот стоял, смех прятал, видно, потешался над бедняжкой.

– Через седмицу? – Настя глаза распахнула шире некуда.

– Ждать долго, да? Уж прости, я б и раньше пришел, но ведь грех, – не выдержал, засмеялся. – Скучал по тебе, кудрявая. Так скучал, что словами не передать. А ты то кланяешься, то грехом грозишься. На иного бы озлился, а на тебя не могу. Мокрая, красивая, аж глаза слепит, – потянулся обнять, но не стал. – Иди, Настёна, а то нелепие сотворится.

Боярышне пойти бы, да замерла чего-то. Все смотрела на Вадимовы брови, что изгибались печально, на улыбку его едва заметную.

– Рада, что вернулся… – прошептала тихонько то, чего и говорить-то не хотела, о чем и не думала. Само выскочило, будто за Настю кто сказал.

Глаза Норова потемнели, словно там, на самом донышке пламя зажглось. Вот того боярышня уже испугалась и выскочила за дверь. И ведь не вспомнила, растяпа, что тётка рядом, что накажет за вымокший летник и растрепанные волоса.

– Настя, погоди, – Норов догнал, всучил ей котейку. – В ложню мою забрался. Или ты подарок вернула? – в глаза заглядывал, улыбался.