1937. Русские на Луне - Александр Марков

— Простите, мне знакомо ваше лицо, — сказал Шагрей дежурную фразу, — но не припомню вашего имени.

— Родион Свирский к вашим услугам.

— А где мы встречались с вами?

— Боюсь, что прежде судьба нас не сводила, но это упущение легко исправить. Как вы смотрите на то, чтобы поужинать вместе? Я приглашаю.

— Вот значит как. Откуда тогда вы знаете мое имя? И по какой причине начинаете разговор посреди улицы?

— Во всех светских салонах только и разговоров о том, что Томчин снимает очень странный и дорогой фильм и что технической стороной вопроса ведаете вы. Стоит вам только захотеть, и от приглашений из лучших домов на званые вечера у вас отбоя не будет. Придется даже выбирать.

— Право же, я не склонен распространяться о ходе работы над фильмом. Это строжайшая тайна, — насторожился Шагрей.

— Кто сказал вам, что я хочу расспрашивать вас о фильме? Я, знаете ли, к кино равнодушен, хоть и предвижу его большие перспективы. Стоящее дело. Но сейчас у меня совсем другие помыслы. Меня интересует космонавтика. Если я случайно затрону тему, которую вам не хотелось бы обсуждать, вы тут же скажите мне об этом. Поверьте, меня не интересует фильм Томчина.

«Вот он, один из меценатов, который хочет вложить деньги в космический проект», — подумал Шагрей.

Деньги у него есть и связи, похоже, тоже. Если обзавестись таким союзником, может, удастся-таки заручиться поддержкой какого-нибудь из научных государственных комитетов. Шагрею была нужна их помощь. Иначе он так и останется кустарем, который увидит старт своей ракеты только во сне да на экране в кинотеатре, но, как ни обманывай себя, все равно не удастся спрятаться от мысли, что все это ненастоящее.

Потратить один вечер на попытку — не так уж и много. Он больше тратил времени, обивая пороги научных комитетов. Ни к чему это не привело. Не привело? Нет. Он не прав. Все не зря. Все, что происходит в этом мире, — нагромождение случайностей, в которых на первый взгляд нет никакой логики. Но только на первый взгляд. Сиди он без дела дома, он никогда не познакомился бы с Томчиным. С него началась цепочка. Когда-нибудь она закончится стартом реального космического корабля с человеком на борту.

Некоторые люди владеют такими капиталами, которые они заработали на поставках обмундирования, провианта и оружия для военных нужд, что теперь, когда боевые действия завершились, они в растерянности, не знают, куда эти средства потратить, и готовы бросаться в разного рода авантюры, чтобы только деньги не лежали мертвым грузом в подвалах банков. Прожигать их в увеселительных заведениях наскучило. Фантазия исчерпалась, и теперь они прямо-таки готовы разбрасывать деньги на улицах, чтобы посмотреть, какая реакция за этим последует.

— Улица не самое удобное место для этой беседы, — сказал Свирский.

— Что ж, согласен.

Шагрей боялся, что, когда съемки закончатся, ему все придется начинать сначала, и даже Томчин с его связями помочь ему не сможет. Снова придется обивать пороги кабинетов, точно милостыню выпрашивать, а его отовсюду будут гнать, закрывать перед ним двери. Он так надоест чиновникам своей назойливостью, что вскоре его и слушать никто не будет, как не слушают тех, кто приносит чертежи вечного двигателя. От таких мыслей впору было впасть в отчаяние и меланхолию.

— У меня авто неподалеку.

— Не люблю я авто.

— Вы не любите авто? Поразительно. Человек, который думает о космосе, не любит авто. Кто бы мог подумать. Тогда мы и пешком дойдем. Я знаю, где можно поговорить о деле и где нам никто не помешает.

Ему было безразлично, где остановиться, но Свирский куда-то целенаправленно вел его, а когда Шагрей, оказавшись возле входа в очередной ресторан, замедлял шаг, поглядывал сквозь стекла на зал, Свирский брал его под руку, улыбался и вел дальше. Действительно, лучше было подъехать на авто, а то от долгой ходьбы начинали болеть уставшие ноги.

Воздух холодел, это начинала ощущать кожа на лице. Шагрей с удовольствием закончил бы эту прогулку. Он плохо изучил город, все как-то недосуг было, и теперь уже не узнавал улиц и не знал, найдет ли дорогу домой. Прежде придется выбираться на привычный маршрут и только потом идти домой. Какие лишения порой приходится испытывать, чтобы осуществить свою мечту.

— Здесь хорошая кухня, — наконец сказал Свирский.

Шагрей не был привередлив, никогда не относил себя к гурманам, а несколько месяцев, проведенных на турецком фронте, приучили его с равным желанием и аппетитом есть какую угодно пищу. Главное, чтобы ее мог переварить желудок, не сильно при этом возмущаясь. Более того, он абсолютно не разбирался в еде и не понимал, отчего экзальтированная публика приходит в экстаз, поедая устрицы, лягушачьи лапки и прочую снедь, куда как более изысканную, названия которой он и припомнить не мог, а если бы услышал, то через несколько минут забыл бы, посчитав, что не стоит забивать этим мозг, потому что тогда в нем может не найтись места для более важных вещей. Попроще что-нибудь. Попроще. Вот от чего он получал удовольствие. Но ведь это поймешь, когда после нескольких дней с протухшей водой и холодной кашей съешь порцию вареной картошки и запьешь ее чистой водой.

Не дай бог, Свирский начнет потчевать его экзотической едой. Креветками, привезенными из Индокитая, лангустами с Кубы.

По обе стороны от входной двери стояли лакеи, творившие двери.

Шагрей не обратил внимания на название ресторана и не знал, к чему готовиться. Мексика? Китай? Желудок запылает после этих стран. Зал, обставленный в классических европейских традициях, успокоил его. Судя по всему, фаршированных обезьяньих мозгов или супа из ласточкиных гнезд ему здесь не принесут.

Его костюм оказался не очень уместен и выделялся, как может выделяться серая ворона, оказавшись в стае… попугаев, если сделать поправку, что попугаи могут иметь только черно-белую расцветку. Зато Свирский чувствовал себя превосходно, лучше избитого сравнения «как рыба в воде» здесь ничего и не придумаешь. Это на улице он задыхался от враждебной атмосферы, а в ресторане была его стихия. Он сбросил пальто с плеч, не глядя, поймают его или нет, так элегантно, будто готовил этот жест возле зеркала, часами репетируя его, как тренируются перед своими выступлениями танцоры или фокусники.

Один лакей поймал пальто, он тоже хорошо отрепетировал свою роль, взял у Свирского перчатки, а другой в это время сосредоточил внимание на Шагрее. Приди он один, то, скорее всего, далее порога и не прошел. Остановился на этом рубеже, который обороняли лакеи. Но он пришел не один. Увидев, что Шагрей неуклюже снимает пальто, лакей занял позицию за его спиной, помог раздеться. Все с улыбкой на лице, но приветливой, без тени усмешки.

Слишком много хрусталя вокруг. Он свисает с потолка, как наплывы сталактитов, а со стен течет, будто смола из свежих досок. В этой пещере можно организовывать промышленную разработку хрусталя. Залети сюда ветер, перезвон не уймется долго и будет висеть в зале, когда ветер затихнет, впитавшись в стены, обитые дорогим красным сукном с вкраплениями золотых прожилок.

На массивных золоченых люстрах проросло так же много лампочек, как опят на пне. От света невозможно было укрыться. Даже тени оставались на пороге, не решаясь переступить его. Их снимали с себя как пальто и вешали в прихожей, а когда уходили, надевали вновь.

Мелодия, которую выводил оркестр, показалась Шагрею слишком резкой, неприятной, впрочем, он не был ценителем музыки и, к стыду своему, мог назвать только пару-тройку композиторов-классиков и ни одного современного. Скучный он собеседник.

Ему захотелось зажать уши ладонями. Если оркестр не поменяет репертуар, вечер превратится в пытку.

Но что не сделаешь ради осуществления мечты.

Спустя пятнадцать минут от его надежд не осталось и следа. Более того, он почти сразу же ощутил какую-то неприязнь, холодную, будто исходила она из заброшенной пещеры с влажными стенами. Зайдешь в такую и, если не убежишь побыстрее, то заболеешь. Точно такое же чувство рождалось при общении со Свирским. У него были плохие глаза, злые, хитрые. Скрыть это у него не получалось, как ни отводил он взгляд в сторону, когда Шагрей начинал слишком пристально смотреть ему в глаза, отрываясь от тарелок, как ни играл он улыбкой на устах, пытаясь отвлечь на нее все внимание собеседника.

Вкус еды Шагрей не ощущал. У него возникло подозрение, что Свирский готовит для него ловушку. Как бы не упустить тот момент, когда он попробует его туда заманить.

Свирский подливал Шагрею шампанского, просил выпить до дна и сам пил не меньше, не уставая произносить тосты, причем промежутки между ними были столь малы, что за это время распробовать не удавалось и одного из лежащих на столе угощений.

Свирский вначале лишь пригубливал свой бокал, держал его возле рта, пока пил Шагрей, потом быстро осушал свой, отставлял в сторону, тянулся за бутылкой, опережая официанта, и опять наполнял бокал Шагрея до краев, а свой лишь наполовину. Полным он казался из-за пены.