Д. Л. Браденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956) - Давид Бранденбергер

Через пять месяцев после начала войны, во время празднования 24 годовщины Октябрьской революции ситуация прояснилась. Обращения Сталина к народу, приуроченные к столь важным датам, обычно считались флюгерами для определения «правильной» линии. Для искавших нужное направление смысл его речи 7 ноября был вполне прозрачен. После призыва – «Пусть вдохновляет" вас в этой войне мужественный образ наших великих предков», — Сталин выдал длинный список исключительно русских дореволюционных героев, которые должны были стать образцами патриотического поведения во время войны: Александр Невский, Дмитрий Донской, Кузьма Минин, Дмитрий Пожарский, Александр Суворов и Михаил Кутузов [460]. Довоенный национал-большевизм был доведен до крайности: все перечисленные Сталиным исторические деятели были защитниками старого порядка, если и не прямыми борцами с революцией. Тем не менее, официальный сталинский пантеон героев в течение последующих лет определял содержание передовиц «Правды» и агатационных памфлетов, учебных материалов и пропагандистских плакатов [461].

К первоначальному советскому Олимпу Сталина было впоследствии добавлено лишь несколько новых героев. Тем не менее, проведенная им 7 ноября параллель между «нашими великими предками» и исключительно русскими героями подстегнула руссоцентричную, этатистскую агитацию [462]. Высокопоставленный партийный историк Ем. Ярославский незамедлительно опубликовал в «Правде» статью явно националистического толка. Объявив большевиков «законными наследниками великого и славного прошлого русского народа», он провел аналогию между ведущей ролью партии в государстве и положением русских «во главе других народов». Стоит ли говорить, что вклад других национальностей в жизнь общества полностью поблек на фоне линейной связи между русским народом и большевизмом; этот же тезис существенно смазывал разницу между Российской империей и советским социалистическим союзом [463]. Через несколько недель главный идеолог ЦК А. С. Щербаков выступил с похожим заявлением о мобилизации всех сил на оборону страны: «… Русский народ – первый среди равных в семье народов СССР — выносит на себе основную тяжесть борьбы с немецкими оккупантами» [464]. Как писал один западный советолог, если между новым советским патриотизмом и старым русским национализмом и существовали незначительные различия, то во время войны они очень быстро оказались забыты. Не обращая особого внимания на то, что говорили о патриотизме Маркс и Ленин, советские идеологи призывали акцентировать дореволюционное военное превосходство — что означало превосходство русских, о других национальностях не могло быть и речи [465]. К началу лета 1942 года кампания по прославлению боевых традиций набрала немыслимые обороты. В печати Ем. Ярославский и руководитель Агитпропа Г. Ф. Александров постоянно подчеркивали важность народных героев и военной истории — в стимулировании патриотических чувств. В передовице осеннего номера «Правды» объявлялось о том, что подобные вдохновляющие истории — «боевое, могучее оружие, выкованное и отточенное в прошлом для великих битв настоящего и будущего» [466]. Приблизительно в то же время были учреждены новые военные награды, названные в честь Суворова, Невского и Кутузова. Их символическая ценность увеличивалась одновременно с выходящими в прессе статьями, в которых описывались деяния этих культовых личностей [467].

Ретроспективно нарастание пропагандистского курса националистической ориентации бросается в глаза, тем не менее, важно учитывать нюансы развития ситуации. Один из исследователей резонно предупреждает, что руссоцентризм был всего лишь «деталью» общей картины; другие важные аспекты пропаганды военного времени концентрировались вокруг военных столкновений, отдельных героических подвигов, самоотверженности в тылу, сил союзников; злодеяний, совершенных немецкими войсками; и несостоятельности нацистской идеологии [468]. Еще важнее не спешить и с выводом о том, что из-за нарождающегося курса более ранние требования разработать материал о нерусских боевых традициях ушли на второй план. Нерусские темы время от времени появлялись в центральной печати (а в ежедневных республиканских газетах гораздо чаще), более того руководство постоянно требовало увеличить производство пропагандистских материалов, касающихся нерусских народов. Критикуя издательства союзных республик за «почти полное отсутствие книг о национальных героях», авторы статьи 1942 года в журнале «Пропагандист» отмечали, что у этих народов «существует горячее желание больше знать о героизме своих предков, об участии своих сынов в отечественных освободительных войнах» [469]. Другими словами, растущий руссоцентризм в первые годы войны должен рассматриваться скорее как тенденция, а не как четко намеченная руководящая линия.

Почему же в таком случае военную агитацию бросало из стороны в сторону: от русской националистической риторики к интересу к нерусским военным традициям? Отчасти ответ кроется в непоследовательности руководства и возобновлении поисков полезного прошлого идеологическими кругами. Однако тот факт, что придворные историки зачастую играли роль идеологов, дает возможность проследить эволюцию официальной линии военного времени посредством анализа дебатов в исторической науке — именно этому и будет посвящена большая часть главы.

После пламенных статей 1942 года Ярославского и Александрова об истории и патриотизме историки чаще и чаще обращались к российскому имперскому прошлому за вдохновляющими образами и аналогиями. Многие поняли, что упоминаемые в ноябрьской речи Сталина и в ежедневных выпусках партийной прессы имена из царской эпохи (даже если они не имели никакого отношения к революционным движениям или марксистской теории) теперь реабилитированы. Непрофессиональные историки поставляли статьи о царских генералах, например, о Ермолове и Скобелеве, в «Исторический журнал» и утверждали, что век бунтовщиков — Пугачева, Разина и Шамиля, — прославление которых уже и до войны было довольно вялым, давно прошел. В конечном итоге, как утверждал X. Г. Аджемян, историография, содержащая непатриотические и антирусские моменты, должна быть вытеснена новым акцентом на великодержавные традиции, — подозрительное предложение вполне в духе царского времени [470].

Авторитетные историки также восприняли перемены в качестве указания на новый официальный курс. А. В. Ефимов и А. И. Яковлев, видные специалисты по новой истории, в 1942 году начали набор ученых для подготовки историографического издания, которое должно было четко сформулировать более патриотический «национальный» курс. Если верить слухам, они даже подумывали о реабилитации трудов П. Н. Милюкова, В. О. Ключевского и других дореволюционных историков, не придерживавшихся марксистских взглядов [471]. Биография А. М. Горчакова, написанная С. К. Бушуевым, была номинирована на Сталинскую премию; в ней популяризировался деятель, известный как своим участием в подавлении народных восстаний в Польше и Венгрии в XIX в., так и патриотическими чувствами по отношению к России и резко антигерманскими настроениями. Позже Бушуев призовет к уходу от «национального нигилизма» 1930 годов (его определение); это, очевидно, требовало на практике переоценки таких одиозных фигур, как Аракчеев, Катков и Победоносцев, а также славянофильсгва в целом. Бушуев ратовал за пересмотр и представление в более положительном свете, с учетом текущих событий, существующей историографии по имперской внешней политике — в особенное га, материалов, касающихся Александра I и Николая I, «жандарма Европы» [472]. Польские восстания в XVIII-XIХ вв., в свою очередь, необходимо было оценивать с большой осторожностью, ввиду геополитической «нежизнеспособности» современного польского государства [473]. Бушуев был настроен довольно воинственно; его коллега Яковлев выступил с еще более радикальных позиций, о чем свидетельствуют его замечания, сделанные во время обсуждения школьной программы по истории в 1944 году:

«Мне представляется необходимым выдвинуть на первый план мотив русского национализма. Мы очень уважаем народности, вошедшие в наш Союз, относимся к ним любовно. Но русскую историю делал русский народ. И, мне кажется, что всякий учебник о России должен быть построен на этом лейтмотиве — что существенно с этой точки зрения для успехов русского народа, для его развития, для понимания перенесенных им страданий и для характеристики его общего пути…. Этот мотив национального развития, который так блистательно проходит через курс истории Соловьева, Ключевского, должен быть передан всякому составителю учебника. Совмещать ее этим интерес к 100 народностям, которые вошли в наше государство, мне кажется неправильным…. Известная общая идея: мы, русские, хотим истории русского народа, истории русских учреждений, в русских условиях. И радоваться, что киргизы вырезали русских в свое время, или, что Шамиль боками сумел противостоять Николаю I, мне кажется, неудобно в учебнике» [474].