Крещение огнем. «Небесная правда» «сталинских соколов» (сборник) - Иван Черных

…Новый взлет. Снова посадка. От полета к полету крепла уверенность, восстанавливались навыки, росло чувство удовлетворенности.

Закончив полеты и передав самолет Пошиванову, который летал за ним, Осипов пошел к Русанову:

— Товарищ капитан, младший лейтенант Осипов задание выполнил. Разрешите получить замечания и указания.

— Замечаний нет. А мелочи сам видел, как я понял по твоему поведению. Готовься на завтра опять летать. Самолет этот же. Иди скажи технику, что его машина завтра будет спланирована на десять полетов: из них четыре зоны на пилотаж, а остальные по кругу. Летать будете с Пошивановым на одном агрегате.

— Есть завтра на полеты.

Осипов улыбнулся и двинулся передавать распоряжение. Освободившись, направился к «Айболиту», чтобы доложиться и получить «заработанные премиальные».

Подходя к санитарной машине, Осипов догадался, что ему был подготовлен розыгрыш: толпившиеся около Ведрова летчики смеялись, улыбался и Ведров, поглядывая в его сторону… Надо было принимать бой. Матвей, подтянув голенища унтов, с серьезным видом перешел на строевой шаг, чтобы, как командиру, доложить доктору о выполнении летного задания. Но тот опередил Осипова и веселым тоном заговорил:

— Ладно уж, Матвей, сегодня можно без доклада. Если мне судить, то летал ты хорошо. Но кое у кого из присутствующих есть к тебе претензии. Знатоки говорят, что ты дюже высоко хвост машине на взлете поднимал, и она была похожа на взбрыкивающую лошадку.

— Это кто же здесь такие профессора? Я что-то этого не заметил, да и начальство на старте тоже. — Матвей улыбнулся: — Вы, Иван Ефимович, не крутите. Небось махорки жалко?

— Чего ее жалеть! Но порядок… Да и Русанов тебе только «четыре» поставил.

— И то по знакомству, — добавил Шубов. — Грешок за тобой, Матвей. Хвост, конечно, был по ветру, но поднят морковкой. Смотри, чиркнешь винтом по снегу, и пиши пропало.

Осипов понял, что ошибку его в первых двух взлетах заметили. Однако он ее полностью исправил на третьем взлете, но запираться больше не имело смысла: Борис был востер на язык, да и остальные могли дать бой.

— Ладно, черти, спасибо за критику. Но ведь учел — значит, не безнадежный. Так как с махорочкой, товарищ военврач?.. Может, свои закуривать?

— Так и быть, дам. Большинство «за». Держи!

Матвей взял кисет.

— Спасибо, Иван Ефимович. А вы скуповаты стали. Заработанные честным путем придерживаете.

— Времена, Матвей, меняются: полеты сложнее, а махорка — дороже. Не ты один жалуешься.

— Осипов! Поимей все же совесть. Махорка не только чужая, но и общественная…

— А в чем дело? — Матвей посмотрел на говорившего Горбатова.

— А в том, что летчик все же должен отличать козью ножку от слоновой ноги…

Общество дружно грохнуло смехом. Засмеялся и Осипов.

— Молодец, ничего не скажешь — укусил. Ладно, запомню для расчета в другой заход.

«Клуб» Ведрова, выдав Осипову все, что он считал необходимым, переключил внимание на следующую подходившую к нему «жертву». В работу клуба Наконечный и командиры эскадрилий не вмешивались и разборов полетов в казарме больше не проводили, считая их напрасной тратой времени, так как они видели и знали о самостоятельных полетах каждого летчика в отдельности меньше, нежели общество «Айболита».

Шел февраль. Кончалась тяжелая зима.

Сегодня у Мельника, может быть, за всю войну впервые было праздничное настроение. Вчера получил он наконец долгожданное письмо из Ростова. Нашлись его дорогие, любимые Мария и Володька. Письмо жены он помнил от первого и до последнего слова. Как они добирались из Киева до Ростова, как жили во время оккупации, она не писала, а указала только, что это уже не так важно теперь, раз все обошлось.

Мария осталась верна своему правилу: все трудности, которые можно решить без него, она брала по-прежнему на свои плечи. И теперь, видимо, считала, что пересказ прошлого не принесет облегчения, и не хотела его напрасно волновать.

Главное в письме: они живы и здоровы, все нашлись и надеются на лучшее будущее. Он не спал от радости ночь. Вспомнил жену, сына, милые глупости. Но утром встал бодрым, как будто и не было ночного бдения.

Личную свою радость Мельник решил пережить наедине, так как считал, что не имеет права быть счастливее Наконечного и других однополчан, носящих в сердцах боль и тревогу о близких людях и семейной неопределенности.

Сегодня он выкроил себе три часа времени, чтобы потренироваться, и был этим очень доволен. Летал он с удовольствием, с такой радостью, как будто это были не полеты профессионального летчика, специалиста своего дела, а первые полеты птенца, преодолевшего край родного гнезда и боязнь неизвестного, первые восторги курсанта, приобщившегося к миру крылатых.

И сейчас, убедившись, что он на дороге один, Мельник вспомнил стихи любимого им Твардовского и во весь голос продекламировал:

…Хоть, спору нет, тебе досталось,

Не смыты копоть, кровь и пот,

Но то усталость — не усталость,

Когда победа жить дает.

«Победа? — спросил он себя. — Ой ли? Наверное, надо посоветовать Марии, пока еще есть возможность, уехать из родного куреня. Вряд ли немцы согласятся с потерей Ростова. Но куда и к кому? Это надо будет подумать. Наверное, лучше поехать в Уфу, на родину Чумакова, где теперь находится его вдова. Что бы ни было впереди, а они всегда помогут друг другу».

После этих мыслей радость поблекла, но потом, когда в перелеске у дороги он увидел новое подтверждение неистребимости жизни, она вновь разгорелась и заполнила его до краев.

На высокой белоствольной березе с голыми темными ветками были густо развешены яркие, красной расцветки фонарики — снегири. На морозном голубом небе, над белым снегом разбросали они по темным веткам свои широкие грудки, украшенные румяными летними зорями. И потеплел морозный день, оттаяла вновь душа человека, не однажды глядевшего в глаза смерти, месяцами жившего в тревогах за близких и дорогих ему людей.

«Какой же надо обладать великой жизненной силой и верностью, чтобы в холод и голод не покидать родину, — подумал он. — Нет, не зря их любит народ».

Фрол Сергеевич посмотрел влево и удивленно вскрикнул.

Чуть дальше от дороги, на темно-голубых тонах неба и веток в лучах солнца горели рубиновые, раскаленные докрасна, кровяные ягоды. На Мельника сразу пахнуло домом, нахлынули воспоминания.

Комиссар поднял голенища опущенных ниже колен унтов и пошел, проваливаясь чуть не по пояс, к дереву. Добрался, обнял, прижался щекой, прикрытой шлемофоном, к стволу и обострившимся на чистом воздухе обонянием уловил горьковатый аромат.

— Ну что, горькая калина? Угостишь ягодами? Горька ты только ведь до первого мороза, а теперь сладкая. Ягодки-то морозом обожгло, теперь бы их в пирог или кисель.

Он с детства знал, в каких местах росла калина, и считал своей обязанностью каждый раз поздней осенью обходить «свои» владения и собирать урожай. Мать вешала ягоды под притолоку в холодных сенях, и там они хранились почти всю зиму. А в последнюю предвоенную осень, уже по снегу, они с женой были в отпуске у стариков и вместе ходили по ягоды. Тогда жена выбрала самую большую гроздь на длинной ножке и, заколов ее себе в волосы, спросила:

— Ну что, Фролушка, хорошо?

А потом, не дожидаясь ответа, прижалась головой к его груди и счастливо засмеялась.

Закрыл глаза. К горчинке от дерева прибавился, видимо, им придуманный, запах Марьиных волос, чем-то напоминающий аромат свежеиспеченного хлеба.

Тогда они увезли с собой узелок этих дорогих ему ягод. Ими пропахло все белье, квартира и, наверное, они сами. И казенная киевская гарнизонная квартира превратилась из городской в родную, со знакомыми запахами детства.

Мельник посмотрел вверх и тряхнул несколько раз за нетолстый ствол, сверху сорвались огненные капли.

— Ну, спасибо. А остальное птичкам, им теперь голодно. — Погладил по стволу: — Прощай, российская ты наша красавица.

Положил за пазуху ягоды и стал выбираться на дорогу.

Уже на дороге достал кисточку и губами сорвал несколько ягодок. У сердца от промерзших ягод был приятный холодок, а во рту они начали оттаивать и наполнили его сладковато-терпким вкусом.

Он не торопился жевать, а наслаждался: рот был полон лета. Сколько раз он замечал: цветет калина — жди похолодания, последнего в начале лета. Такая уж у нее натура: цветет с холодами, а поспевает с морозом. И любят ее на Руси не за горькие ягоды, а за душевность. Стоит у ручья, пройдешь рядом — и не увидишь и не услышишь. Это не черемуха с ее буйным цветом и ароматом на целую округу. Поэтому и песни о ней поют от грустной девичьей и до плясовой. Слышится в них и тревожное ожидание счастья, и буйная радость свадебной пляски.