Сын каторжника - Александр Дюма

Господин Кумб, напротив, выглядел веселым; он приправил ужин таким множеством шуток, что заставил Милетту раскрыть глаза от удивления; по нахмуренным же бровям Мариуса, по его упорному молчанию, по написанному у него на лице отчаянию хозяин деревенского домика понял, что тот достаточно разозлен и не преминет нанести визит в сад мадемуазель Риуф; г-н Кумб весело потирал руки при мысли о неожиданной развязке, какую он столь ловко подготовил; об унижении, какое из-за последующих за этим разоблачений испытает его враг г-н Жан, и о том прекрасном уроке, какой в результате всего будет преподан самомнению Мариуса!

И, чтобы предоставить ему полную свободу действий, г-н Кумб по окончании трапезы объявил, что он, пользуясь прекрасным вечером, выйдет в море и расставит на побережье сети.

Молодой человек испугался, не придет ли его благодетелю мысль и на этот раз взять его себе в помощники, но г-н Кумб, казалось, проникшийся несравненной нежностью к Милетте, заявил ей, что ему не достанет жестокости снова лишать ее радости общения с дорогим ее сердцу сыном.

Стоило г-ну Кумбу удалиться, как Мариус поднялся на свой наблюдательный пункт; изучение им соседней территории было не более успешным, чем в первый раз, однако он обнаружил, что теперь окна первого этажа шале были распахнуты, из чего он заключил, что Мадлен, возмутившись его холодностью или, быть может, заболев, осталась сидеть взаперти в своих комнатах; эти предположения лишь еще больше укрепили его решимость найти ее, даже если для этого понадобится проникнуть в ее дом, и, как только наступит ночь, он сделает это. Ожидая наступления ночи, Мариус вернулся к матери, в одиночестве прогуливавшейся по саду.

Мы уже упоминали ранее о тревогах, терзавших Милетту; они усиливались по мере того, как приближался роковой момент; уже раз двадцать она пыталась было поведать сыну печальную историю своей жизни, и всякий раз мужество оставляло ее в то самое мгновение, когда надо было начинать рассказ. Так что Мариус в глубине души продолжал считать себя сыном г-на Кумба.

Случай излить свою душу, освободить ее от накопившегося там за долгие месяцы беспокойства, представился столь удачно, что Милетта больше уже не сомневалась, стоит ли ей донести до сына свою печальную исповедь.

Она медленно шла по аллейке, высокопарно называемой г-ном Кумбом подъездной дорогой и являвшейся в действительности самой заурядной дорожкой, которая из конца в конец пересекала весь сад и выходила прямо на улицу; Милетта допытывалась у своей совести и искала, что могло бы послужить оправданием ошибки, пагубные последствия которой она осознала только теперь; она спрашивала себя: что ей можно будет ответить сыну, если он упрекнет ее, почему она не сумела сохранить свое достоинство — единственное достояние, какое он вправе был ожидать от нее.

В самом конце подъездной дороги — приходится называть ее так — г-н Кумб посадил несколько дюжин сосен, которым, несмотря на настойчивость, с какой они боролись за жизнь, так и не удалось подняться до того, что принято называть словом «вершины», на высоту окружавших их стен. Само собой разумеется, что владельцем деревенского домика этот пучок корявых и чахлых прутиков был назван не больше не меньше как сосняк, будто он раскинулся на площади в сто арпанов.

Бывший грузчик не мог обладать подобием тени, не думая о том, чтобы извлечь из нее всю возможную прибыль. И потому он установил в этом сосняке скамейку, хотя задача эта была не из легких, поскольку самые высокие сосны являли собой точную копию зонтика с воткнутой в землю ручкой. Тем не менее, достаточно пригнув голову и подобрав под себя ноги, можно было сесть на эту скамейку. Положение сидящего нельзя было назвать самым удобным, но поскольку в целом, за исключением места под смоковницей (его г-н Кумб оставлял для себя), это был единственный уголок с подобием тени, и поскольку с этой скамейки, расположенной в двух шагах от решетки ограды, видны были редкие прохожие на дороге, у Милетты, не избалованной своим хозяином развлечениями, выработалась привычка приходить сюда каждый день и чинить здесь домашнее белье.

Как только Милетта в задумчивости заняла свое излюбленное место, она увидела подходившего к ней Мариуса и сразу почувствовала, как нарастает ее тревога; две большие слезы навернулись ей на ресницы, затем медленно покатились по щекам, ставшим еще бледнее из-за ее страданий; она взяла сына за руки и, задыхаясь от волнения, не в силах произнести ни слова, знаком предложила ему сесть возле нее.

Под воздействием печали, владевшей им в эти минуты, Мариус был еще более, чем и обычных обстоятельствах, восприимчив к печали своей матери, и он стал умолять ее доверить ему причину ее горестей.

Вместо ответа Милетта бросилась ему на шею и с мольбой и отчаянием крепко обняла его.

Мариус продолжил настаивать с новой силой:

— Что с вами, матушка? Сердце мое разрывается, когда я вижу вас в таком состоянии. Бог мой, ответьте же, что с вами случилось? Если я своим поведением заслужил ваши упреки, то почему же вы опасаетесь адресовать их мне? Вы учили меня быть послушным по отношению к тем, кого любишь, а сомневаться в том, что я вас люблю, означает огорчить меня больше, чем могли бы огорчить меня ваши справедливые укоры. Не обидел ли кто-нибудь вас, матушка? О! Назовите мне его имя и вы найдете во мне человека, готового защитить нас и наказать его, как я поступил в случае, когда дело касалось моего… вернее, нашего благодетеля. Полноте, матушка, ну не плачьте же, ваши рыдания разрывают мне душу! Я бы предпочел видеть, как капля за каплей убывает моя собственная кровь, чем видеть слезы, вытекающие из ваших глаз! Так вы не любите больше своего сына, раз не считаете его достойным вашего доверия? Разве можно что-то утаить от того, кого любишь? Разве не должно делиться с ними и радостями и горестями? Знаете ли, матушка, что у меня тоже есть секрет, и вы не поверите, насколько сильно он меня тяготит, ведь я не могу поделиться им с вами. Но, будь что будет, я расскажу вам о нем, я доверю его вам, чтобы подать пример и чтобы вы больше не боялись своего сына и могли всегда рассчитывать на сохранение им тайны и на его сыновнюю преданность.

Милетта слушала, но не слышала его слов; до ее слуха доходило лишь выражение сыновней любви, и эта мелодичная музыка доставляла ее душе сладостные ощущения; однако в мыслях ее была такая путаница, что она и не пыталась уловить смысл его слов.

— Дитя мое, мое дорогое дитя! — воскликнула она. — Поклянись мне, что, как там ни будет, ты не станешь проклинать свою мать; поклянись мне, что если ты осудишь ее, если ты заклеймишь ее, то твоя любовь защитит ее; поклянись мне, что твоя любовь навсегда останется со мной, поскольку это мое единственное достояние, и никогда прежде, вплоть до этого часа, я не чувствовала, чтобы ему угрожала опасность. Я хотела бы умереть! Боже мой! Я хотела бы умереть! Умереть, да что тут такого?.. Но потерять любовь того, кого я носила под своим сердцем, плоть от плоти моей, кровь от крови моей — невозможно! Нет, Господь не допустит этого!.. Успокойся, Мариус, сейчас я все расскажу, — продолжала несчастная женщина, трепеща и помертвев от страха, — я расскажу, ибо невозможно, чтобы ты перестал меня любить; сейчас я все расскажу.