Вещий Олег - Борис Васильев

– И это объяснимо.

– Объяснимо все, но все – по отдельности. – Хальвард неожиданно замолчал, отхлебнул густого вина из тяжелого кубка. Сказал вдруг совсем иным тоном: – Ты соединишь все эти зарубки, Альвена. Завтра в это время Инегельду доставят к тебе. Не торопись, речь идет о безопасности конунга Олега. – Боярин встал. – Прими мою благодарность за прекрасный ужин.

– Ты к нему так и не прикоснулся.

– Зарубки. – Он усмехнулся и, поклонившись Альвене, вышел из покоев.

3

Могучий славянин быстрым шагом шел через лес, неся за спиной мешок с головой палача. Он знал чащобы и перелески, броды и топи, как добрый хозяин знает собственный двор. Тенью скользил в рощах, бесшумно пробирался сквозь буреломы и завалы, и даже во мху его разлапистые лапти не оставляли следов. Он был умелым охотником и знающим следопытом.

К концу дня он благополучно миновал леса и трясины и вышел на заросшую кустарником опушку. Впереди за полосой возделанной земли виднелось небольшое селение в несколько дворов, где не видно было людей, но слышался собачий лай да крики петухов, созывавших ко сну заблудших кур. Здесь он остановился и, осмотревшись, сел, выбрав укрытое место. Почти не шевельнувшись, он просидел до поры, пока не смолкли петушиные вопли, собачий перебрех и пока не сгустились сумерки. Тогда поднялся и беззвучно направился в селение.

Собаки на него не взлаивали, тихим ворчанием отмечая, что не спят и знают о его приближении. Свой для них он был человек, не баловал, но подкармливал, не заигрывал, но по шее потрепать не забывал, хоть и нечасто, что собачья душа ценила особенно. И охотник незаметно и без всякого шума добрался до крайнего двора. И свой пес лишь молча ткнулся в ноги, с детства приученный не впадать в буйный восторг при виде хозяина. А хозяин сначала прошел к погребу, открыл его и спрятал в дальнем углу страшноватую свою ношу. И только после этого прошел к избе и постучал.

– Кто? – настороженно спросил из-за плотной двери женский голос.

– Ратимил.

Дверь тотчас открылась. Женщина потянулась к нему, но он лишь погладил ее по плечам и отстранил:

– Сыны здоровы?

– Здоровы.

– Буди Первушу. Тихо буди.

– А ужин?

– Потом. Пока будем ужинать, готовь сына в дальнюю дорогу.

– Куда?.. – ахнула женщина.

– Тихо. Тогда вернется. Исчезнет и вернется. Скажи, чтобы ко мне в закут пришел.

Жена молча покивала головой и ушла. Она была не забитой и покорной, а заботливой и смышленой, хорошо понимала, что означают слова мужа «исчезнуть и вернуться». Чтобы вернуться, надо было сначала исчезнуть, беззвучно и незаметно раствориться в лесах и топях, и всякое промедление здесь становилось опасным.

Ратимил тихо проскользнул в закут, напоминавший то ли кладовую, то ли коптильню, то ли что-то еще, очень нужное в хозяйстве охотника, но имевший три выхода: в избу, во двор и – потайной – в сторону близкого леса. Очень хотелось и поесть, и поспать, и попариться в баньке, но этой короткой ночью надо было во что бы то ни стало исчезнуть, чтобы когда-нибудь вернуться. Вернуться с чистой совестью, исполнив наконец-таки клятву, данную самому себе, и шаг из родного дома был первым шагом к исполнению этой клятвы.

Вошел Первуша – его старший, не по годам сильный и сообразительный отрок с уже заметным пушком на верхней губе. Низко поклонился отцу, прекрасно усвоив, что ночью в закуте слушают, а не говорят. Ратимил указал ему место на скамье рядом с собою, подождал, пока сын усядется рядом, плечом к плечу, и, помолчав, тихо начал говорить:

– То, что сейчас поведаю, умрет в тебе, как только исполнишь. А коли поймешь, что исполнить нет возможности, то еще раньше. Так это важно.

Сын молча кивнул.

– Пойдешь далеко: в Старую Русу. Как идти, объясню по дороге. Я учил тебя двум языкам, и ты будешь говорить на том, на каком тебя спросят, а спрашивать на том, на каком говорят вокруг, но всегда говори кратко, а слушай долго. В Старой Русе найдешь терем воспитанницы конунга русов Нежданы. Добейся, чтобы она тебя приняла. На крайний случай – и запомни: только славянину! – скажешь, что ты пришел от Тридцать шестого. Запомнил?

– От Тридцать шестого, – тихо повторил Первуша.

– Неждане скажешь, кто ты и что я велел передать так: «Отец нашел ключ». Повтори.

– Отец нашел ключ.

– Нашел, – самому себе с огромным удовлетворением повторил и Ратимил. – Только чтобы закрыть им черное сердце… – Он помолчал. – У Трувора Белоголового был сын. Его имя – Сигурд. Он спрятал приманку для Рюрика где-то на болотах. Спроси Неждану, знает ли она его. Если знает, пусть сделает так, чтобы я с ним встретился. В день солнцеворота там, где она и ее уйко Перемысл когда-то нашли меня умирающим и вдохнули новую жизнь. Запоминай, что говорю сейчас, все запоминай. Ты – мой вестник.

– Я запомнил, отец.

– Твои друзья – Неждана и Перемысл. Твои враги – варяги Рюрика и люди Хальварда: они недоверчивы, подозрительны и любопытны. Подробности доскажу по дороге: треть пути мы пройдем вместе.

– Прости, отец, что перебиваю речи твои, но скоро начнет светать.

– Ты прав. – Ратимил встал. – Мать уже собрала котомки. – Он вдруг крепко обнял Первушу. – Ты поможешь мне исполнить мою высокую клятву, сын. Больше некому. Рюрик всегда умел прятать концы, и только я выскользнул из его пряжи. Пойдем.

4

«Дитя, – с горечью подумала Альвена, увидев Инегельду. – Глаза растерянные, но без испуга. А ведь всю жизнь среди чужих…» И заговорила с нею спокойно и приветливо.

Инегельда умела расспрашивать и еще по дороге многое узнала о хозяйке того дома, в котором ей предстояло жить: одинока, немолода, бездетна. И глядела с обдуманной наивной растерянностью, широко распахнув синие глаза.

– Что я могу вспомнить, госпожа, когда меня увезли совсем маленькой? Иногда виделся кто-то в белом. Может быть, мама, потому что мне становилось покойно.

– Тебя били?

– Нет, госпожа. Со мной обращались, как с византийским зеркалом, которое легко разбить и невозможно собрать.

Эта беседа проходила на третий день, когда в синих глазах предназначенной в наложницы рабыни окончательно угасла настороженная растерянность. А до этого Альвена ни о чем ее не спрашивала. Показывала хоромы и усадьбу, знакомила со служанками и много говорила сама. О Старой Русе, о себе, о детстве конунга Олега, проведенном среди варягов Рюрика. О его увлечении охотой, когда он вернулся в родные места, о битвах, в которых он неизменно побеждал. Рассказывала обо всем, но две темы оставались запретными: ее личные отношения с Олегом и – Неждана. Воспитанница была не только предметом особой любви и заботы конунга, но и самым слабым звеном его кольчуги.

А в тот, третий день они сидели в беседке, густо увитой хмелем, и расшивали нагрудные женские уборочья. В кустах отцветающей сирени щелкали птицы, у ног солидно жужжали шмели, было уютно и на редкость покойно. Тихая послушная девочка начала даже что-то почти беззвучно напевать, и тогда Альвена впервые спросила, что она помнит о своем родном доме.

– Ничего, госпожа, – грустно улыбнулась Инегельда.

– Мужчины тебя обижали?

– Нет, госпожа.

– Ласкали?

– Н-нет, госпожа…

По тому, сколь протяжно и неуверенно прозвучало это отрицание, как еще ниже над рукоделием склонилась золотоволосая головка, Альвена поняла, что девушка сказала полуправду и что эта полуправда мучает ее.

– Они тебя трогали?

Девушка молчала, еще ниже опустив голову.

– Я спросила, – тверже, чем обычно, повторила Альвена.

– Я невинна, госпожа. Клянусь…

– Я спросила не об этом, и ты знаешь, о чем я спросила. Подними лицо и посмотри на меня. Тебя трогали мужские руки. Где желали. Часто?

– Один раз, – еле слышно пролепетала Инегельда. – Один раз плюнули в зеркало, а я до сих пор чувствую липкие пальцы. И не могу отмыться, стереть с себя…

Из-под опущенных ресниц выползли слезинки. Крупные, как речные жемчужины на уборочье самой хозяйки: Инегельда умела плакать так, как это было нужно.

– Успокойся. – Голос Альвены дрогнул. – Я больше никогда не спрошу тебя об этом. Никогда.

Она притянула к себе золотоволосую головку, прикоснулась губами, прижала к груди. Инегельда позволила себе робко всхлипнуть – ровно настолько, насколько требовалось, – и замерла на груди Альвены, старательно вслушиваясь, как бьется ее, а не свое собственное сердце.

«Несчастный ребенок, – думала Альвена, чувствуя, как волна теплой нежности поднимается в ее душе. – Одна во всем свете, совершенно одна. Византийское зеркало. Как точно она определила свое положение-драгоценность, которую так легко сломать навсегда…»

Больше они не касались в своих разговорах ни похотливых рук, ни грязных намеков, ни каких-либо попыток продажи девочки-рабыни. Но беседы продолжались, делаясь все длиннее и обстоятельнее, пока не превратились для Альвены в потребность ежедневно ощущать подле себя юное существо, быть с нею ласковой и внимательной, слушать ее милый тихий голос. На какой-то грани Альвена поняла, что ее старания по изучению таинственного дара князя Воислава вот-вот сменятся почти материнскими заботами о несчастном ребенке, волей сдержала собственные чувства и заставила себя вспомнить о зарубках, оставленных подозрительным Хальвардом.