Пурпурная линия - Вольфрам Флейшгауэр

Ужасный конец — найти смерть от зубов собственных псов. На заднем плане картины можно было видеть эту страшную смерть.

…Обступили кругом и, в тело зубами вгрызаясь,В клочья хозяина рвут под обманным обличьем оленя.И лишь когда его жизнь от ран столь многих пресеклась,Молвят — насыщен был гнев колчан носящей Дианы. [9]

Но кто был тот рыцарь, въехавший на поляну, изображенную на заднем плане картины? Не отклонился ли здесь художник от мифологического сюжета, чтобы показать того всадника мстителем за проступок Актеона? Да, должно быть, так и есть. Именно поэтому он и придал лицу богини черты герцогини де Бофор. Картина установила аллегорическую связь между тем всадником и Габриэль д'Эстре. Рыцарь — это не кто иной, как сам король Генрих Наваррский. Никто не смеет безнаказанно приблизиться к возлюбленной короля! Предупреждение содержалось в обеих картинах.

Это открытие больше всего будоражило Виньяка. Ибо как только он прозрел тот тонкий штрих, который использовал художник, чтобы включить мотив Дианы в представление любви между Наваррой и Габриэль, его пронзила неслыханно дерзкая мысль. В нем крепла уверенность в том, что он понял, какую великолепную идею удалось ему нащупать в обоих живописных изображениях. Да, он внезапно и совершенно случайно отыскал путь, который выведет его из нынешнего жалкого прозябания.

Он отложил в сторону кисть и уставил отсутствующий взгляд в деревянную панель стены. Постепенно мало-помалу в долгие ночные часы выкристаллизовывалась в его душе ясная идея. Ключ к его судьбе спрятан в этом видении. Тайно он начал проникать в него, нащупывая верный след.

Весной свершилось то, о чем всю зиму пророчествовали случайно забредавшие в замок путники. Генриху удалось покорить последнего лотарингского мятежника. Меркер до последней возможности противился всем предложениям посредников и мольбам своей сестры. Избежать победы короля было невозможно, речь шла только о ее цене, и весь вопрос заключался в том, чем удовлетворится король — кровью или деньгами.

Бретонская знать откололась от Меркера и толпой переметнулась на сторону Генриха. Город за городом открывали свои ворота и покорялись королю. Военное столкновение, пережить которое у мятежного герцога не было никакой надежды, казалось неизбежным. Однако вместо мушкетных выстрелов и набата первые дни апреля наполнились огнями фейерверков и свадебной музыкой. Пока толпы любопытных со всех концов провинции осаждали замок Анжер, в богато украшенной часовне священник венчал старшего сына короля Сезара с единственной дочерью Меркера.

Через неделю после этого события двор переместился в Нант. За несколько дней до этого Меркер сдал свой замок. Именно в нем 13 апреля 1598 года герцогиня де Бофор родила Александра, своего второго сына. Она пробыла в Бретани еще несколько недель, чтобы оправиться от родов и представить новым подданным своего старшего сына, который после женитьбы на дочери Меркера стал наместником Бретани.

Приблизительно в это самое время, однажды ночью, Люссак, проснувшись, увидел, что спальное место рядом с ним пустует. Он закрыл глаза, чувствуя, что инстинктивно продолжает прислушиваться — не слышно ли приближающихся шагов. Так прошло несколько минут. Ни один шорох не возвестил о возвращении Виньяка. Тогда Люссак встал и, выйдя на лестницу, поднялся в вестибюль. Здесь тоже было тихо. Лунный свет, проникавший в обширный зал через высоко расположенное окно, наполнял пространство слабым сиянием. Люссак нерешительно сделал пару шагов, остановился и прислушался.

Не было слышно ничего, кроме храпа и тяжелого дыхания спавших в подвале людей. Куда мог уйти Виньяк в такой поздний час? Правда, в последние недели его часто бывало трудно найти, и он казался охваченным каким-то странным беспокойством. Но такое ночное исчезновение было неслыханным, и Люссак от души надеялся, что его друг не решил увеличить преступным путем свое нищенское жалованье. Может быть, он по ночам ходит в замок и ворует? Эта мысль лишь только начала формироваться в его мозгу, когда его взору представилась картина, предложившая другое, не менее тревожное объяснение. Люссак вдруг увидел, как из боковой двери в зал, не производя ни малейшего шума, который мог бы их выдать, вошли Виньяк и девушка. Они бесшумно пересекли лужи лунного света, разлитые по каменному полу, прошли в вестибюль и на какое-то время затаились в тени колонны. Потом девушка растворилась в темноте и исчезла.

Виньяк подождал, пока за девушкой затворится дверь, и, не скрываясь более, направился к лестнице, ведущей в подвал, где спали люди. Он не успел сделать и нескольких шагов, как его остановил яростный шепот Люссака:

— Откуда, черт возьми, ты явился?

Виньяк от неожиданности отпрянул.

— Тихо, тихо. Ты не спишь?

— А ты? Ты что, хочешь, чтобы нас заковали в железо и повесили?

Виньяк прижал палец к губам Люссака.

— Не так громко!

Люссак с отвращением сплюнул.

— Что это за чертовщина у тебя на пальцах? Виньяк тихо рассмеялся.

— Прости. У меня на руках осталось немного уксуса. Но ты можешь говорить тише?

— Где ты был?

— Пошли спать, я очень устал.

— Ах вот как! А она? Она тоже устала?

— Ты сам-то зачем подстерегаешь меня посреди ночи?

— А ты? Что у тебя на руках? Ходил в кладовку, чтобы подкрепиться перед любовными утехами? Как ты вообще смеешь бродить здесь, как вор, по всему дому?

— Как вор? Я? Дурацкая мысль. Единственный, кого здесь действительно обкрадывают, это я, я ворую у себя драгоценный сон. Но пошли. Мне надо безотлагательно кое-что с тобой обговорить. Не возражай. Мне надо, чтобы ты написал Перро, что мы приедем к нему в июне.

Люссак не верил своим ушам.

— В июне? Как так в июне? Почему ты хочешь уехать отсюда? Я вообще не думаю об отъезде. Здесь работы по меньшей мере еще на десять месяцев. И ради чего мы должны ехать в Париж?

Виньяк увлек приятеля к лестнице. Все спали. Никто не заметил их отсутствия. Когда они спустились вниз, Виньяк схватил друга за руку, притянул к себе и тихо заговорил:

— Я хочу стать придворным живописцем.

Люссак в изумлении уставился на него. Его друг — в этом нет никаких сомнений — лишился разума. Но Виньяк между тем продолжал:

— Посмотри на нас с тобой, Люссак. Мы сидим здесь, как мыши в погребе, и готовы целовать господам ноги за каждый кусок хлеба и за любую самую глупую работу, которую нам бросают, как кость дворняге. Когда же работа будет закончена, нам укажут на дверь и через мгновение забудут о нашем существовании. Кто будет знать через двадцать лет, какие мастера выполнили эту работу? У мира есть творец, это Бог, и каждый человек знает, кто его отец и кто его мать, а они смотрят на него и говорят — это мой сын или это моя дочь. Но наши детища выходят в мир сиротами, они безымянны, у них нет ни роду, ни племени. Много лет я брожу от одного замка к другому, здесь расписываю потолок, там отделываю карниз только для того, чтобы все это разрушили в следующем же году. Не хочешь же ты закончить свои дни, долбя резцом по никому не нужному порталу? Послушай меня, Люссак. Я прислушиваюсь к разговорам, которые ведут между собой люди. Наступление мира — вопрос не столь уж долгого времени. Генрих обязан дать нам свободу вероисповедания. Он издаст эдикт, он утвердит для партии реформаторов место под солнцем, он обеспечит нам участие в управлении государством и отправлении правосудия. Призрак наконец исчезнет. Да будут прокляты Филипп и его католики. У него итальянская болезнь. Прекрасный вождь христианства, нечего сказать.

Но что будет, когда наступит мир? Люди начнут строить. У короля есть умный советник. Его зовут Рони, и у него уже готов план восстановления. И представь себе, говорят, что король хочет расширить замок Лувр. Люссак, он хочет построить галерею, которая позволит ему прогуляться из Лувра вдоль Сены в Тюильри. В этой галерее будут устроены мастерские для живописцев, скульпторов, резчиков по дереву, граверов, садовников, часовщиков, портретистов, для всех, кого только можно себе вообразить. Ты только подумай о славной работе, которую закажет Генрих! Как ты думаешь, сколько каменотесов потребуется, чтобы выполнить эту грандиозную работу? И кто изваяет скульптуры, которые украсят фриз? Капители колонн? Кто вылепит фигурки купидонов на карнизах? Кто распишет потолки и стены? Ты и я, мой дорогой. В Париже будет работа, и не такая, как здесь, где мы вынуждены, как свиньи, ютиться в подвале и пачкать стены изображениями винограда и яблок. Я сыт по горло этой так называемой работой. А материал! Здесь же ничего нет. То, что я намалевал сегодня, облупится раньше, чем я сойду в могилу, даже если Господь отпустит мне жизни вполовину от положенного. Мел плох, масло нечисто. Пигменты выцветут через самое короткое время. Я не знаю, то ли эти люди просто ничего не понимают, то ли их обуяла такая жадность, что они используют столь жалкие краски. Как глупо, что все это пойдет прахом, и потомки будут вынуждены начинать все сначала, и для этого даже не понадобится новая война. Я не собираюсь выдавать господину маркизу свои рецепты ради этой смехотворной мазни на кухонных стенах.