Планета грибов - Елена Чижова

Парень идет направо, в сторону соседского дома. Сквозь стекло она видит его спину: на красной футболке белеют серп и молот. Орудия труда, освященные советской традицией, шевелятся между лопатками – в такт шагам…

Она ложится на диван. Под руку попадается книжка, от которой она отвлеклась, вспомнив смешного старика.

Книжка открывается сама собой, будто кто-то из прежних читателей переломил переплет. Сверху, крупными буквами: ПЯТАЯ ГЛАВА. Убивая время, можно начать с любого места.

Актовый зал озарен светом огромной люстры. Рабочие, инженеры, техники пришли на митинг прямо с рабочих мест. Рабочий день только что закончился. Еще каких-нибудь двадцать минут назад они стояли у станка, у кульмана или сидели за рулем машины, думая только о том, о чем каждый советский человек должен думать на своем рабочем месте. Но здесь, в этом зале, их объединяет общая тревога за судьбу их великой страны. Враг не дремлет! Они собрались, чтобы дать отпор коварным замыслам.

Ряды заполнены до отказа. Некоторые пришли семьями. В третьем ряду – супруги Стоговы. Вот сидит Егор Петрович, глава рабочей династии. Рядом с ним – Нина Андреевна, его спутница жизни. В одном ряду с родителями расположились их дети: Сергей и Наталья. Молодые люди только начинают свой рабочий путь…

«Даже не второсортное… Бред, рассчитанный на птичьи мозги…» – она пытается сосредоточиться на слепеньких буквах.

…начинают свой… путь. На сцене, за столом, покрытом кумачовой скатертью, расположились лучшие люди предприятия: секретарь партийного комитета, директор, передовые рабочие. Над их головами, как солнце, стоящее в зените, – огромный портрет товарища Сталина. Вождь и учитель смотрит на тех, кто собрались в зале. Мудрые глаза заглядывают в каждое сердце, будто вопрошают: с чистым ли сердцем ты пришел сюда?

На трибуну поднимается секретарь парткома. Он тоже взволнован, но скрывает волнение.

– Товарищи! – секретарь парткома обращается к притихшему залу. – События на биологическом фронте со всей остротой поставили вопрос о борьбе двух течений в нашей науке – материалистического и идеалистического. Космополиты от биологии, в своем зоологическом презрении ко всему советскому, покусились на самое святое. Они утверждают, что свойства будущего человечества определяются не успехами классовой борьбы, а лжезаконами генетики, продажной девки империализма…

Она расстегивает кофточку. Слишком жарко. Мертвые строчки склеиваются. Она тянется к телефону, набирает короткий номер: в Петербурге +36 °C. По области на градус меньше.

…По мнению этих горе-ученых… горе-ученых… наше будущее заложено в 1700 спермин, которые могут быть заключены в одну-единственную горошину… – секретарь парткома пережидает смех.

«Нет, не могу. Надо что-то придумать… На озеро, что ли, съездить?» – она смотрит на щиколотку с сомнением: лишний раз беспокоить не стоит… —

Он отрывает голову от подушки, приподнимается на локте, чувствуя себя разбитым. Неудивительно: заснул среди дня, даже не раздевшись. Надо встряхнуться. В таких случаях помогает кофе. Но, взглянув на часы, отказывается от этой мысли: «Поздно. Ночью не засну».

Нашаривает тапочки. Все еще чувствуя затекшие суставы, выходит на крыльцо.

«Какой уж тут кофе! И так не продохнуть». Вода, нагревшаяся за день, кажется сладковатой и приторной. Но на улице все-таки легче. В доме невыносимая духота.

Ни ветерка. Все замерло, дрожат одни осины. Парень, уехавший в Сосново за маслом, обещал вернуться завтра во второй половине. «Завтра суббота, – шевеля подпухшим языком, ощупывает острые корни. – Поеду в воскресенье. В принципе, можно и в понедельник… С поезда – в редакцию, отвезти готовые главы. Потом к стоматологу. Съезжу, заодно и повидаемся», – поморщился, представив себе женщину, рабыню собственной матери: приходит, садится на кухне. Прежде чем лечь в постель, ей не терпится поговорить. Добро бы жаловалась на материнские капризы, он бы понял и посочувствовал. Но ее-то тянет на философию, хотя какой из бабы философ! Ни фундаментальности, ни глубины, основанной на серьезном и вдумчивом чтении. Сплошь случайные мысли. Недавно сказала: «Все люди связаны меж собою». – «В смысле, родственники? Родители, дети…» – неловко сидеть истуканом, откликнулся, чтобы поддержать разговор. Замотала головой: «Нет-нет! Именно все». Хотел переспросить: и каким же это образом? А главное, что значит – все? Человечество или только соотечественники? Или соседи? Или – вспомнил Николая Федорова, которым увлекался в девяностые, – живые и мертвые? Но не стал. Наверняка не читала. У нее всегда так: сегодня – одно, завтра – другое. Мысли-однодневки. Сорная трава. Месяц назад утверждала прямо противоположное: что-то о границах, разделяющих даже самых близких.

Ждал, пока наговорится, уйдет наконец с кухни… В памяти всплывает женское тело, и надоевшее, и в то же время… Он садится на скамейку, сует руку в карман. Взгляд, теряя фокус, плывет, огибая камень…

«Надо туда, в дом…» Над ухом зудит комар. Он машет свободной рукой, отгоняя назойливое насекомое. Но – поздно: птица, зажатая в кулаке, опала, обернувшись снулой рыбой.

В звенящей тишине вьются крылатые тельца. Быстрые и бессмысленные, как женские мысли, похожие на молекулы газа, заполняющего любое пространство. Он чувствует разочарование. Последнее время это случается все чаще: быстрые и бессмысленные усилия, которые ничем не заканчиваются. Во всяком случае, когда воображение подсовывает образ этой женщины.

Всегда нравились молчаливые. И работящие – как его мать.

Или девочка, в которую был влюблен в юности. Стоял, скрывшись за занавеской, смотрел, как она ходит по участку. Когда пришла за цветами, сидел на крыльце. Мать что-то объясняла. Боялся поднять глаза, сидел, прислушиваясь, делая вид, что читает. Обычно она носила брюки. Работая в цветнике, надевала ситцевое платье. Голые ноги заедали комары. Била себя по голеням, по икрам, по коленям. Садясь на корточки, поддергивала платье. По ночам, ныряя с головой под одеяло, он видел эту картинку и слышал звонкие шлепки. Особенно донимали шлепки… Родители спали в соседней комнате. Забивал рот одеялом. Однажды все-таки услышали. Мать – белая ночная рубашка: «Сынок, тебе плохо? Ты так стонал…»

Так стонал. Замер, всеми пальцами вцепившись в полотенце. Лишь бы не подошла, не сдернула одеяло…

Постояла и скрылась. Невнятный отцовский голос, короткий всхлип пружин. Дождавшись мертвой тишины, встал, подкрался к диванчику. Нащупал маленькую подушку. Собственно, даже не подушку – вышитую наволочку, набитую старыми тряпками. Мать называла думочкой. Смял полотенце, пихнул комком. С этих пор держал при себе, пристраивал рядом со своей подушкой. Ночью, когда являлись шлепки и картинка, совал руку в ее нутро. Вытягивал полотенце, расправлял под одеялом. Потом комкал и пихал обратно. Днем, проходя мимо, старался не смотреть: боялся, что родители что-то заподозрят, влезут вовнутрь, разорят…

Когда заблудились, вел себя как настоящий мужчина. Вспомнил все, что читал о лесе. Главный ориентир – мох, растет на стволах деревьев, всегда с северной стороны. Не его вина, что в книгах пишут одно, а в жизни выходит иначе. Не потому, что книги врут. Бывают разные леса. Если бы заблудились в тайге, сама бы убедилась. Не стала бы все портить, говорить глупости…

– Здравствуйте. Вы меня помните?

Он вздрогнул и повернул голову. Солнце, ускользающее на запад, поджало лучи.

За калиткой стояла женщина: глядя против света, он не разобрал лица. Только светлые брюки, желтоватая кофта, коротко стриженные волосы.

– Здравствуйте, – кивнул.

– Дело в том, что я оформляю наследство. Ужасная волокита. Уйма документов. Конечно, надо было давно, но знаете, как бывает… – женщина развела руками. – Соседи должны подписать. Я имею в виду, собственники. Ваша мама… Или отец. Короче говоря, те, на кого оформлена дача…

– Их нет. Собственник – я, – оглянулся опасливо, словно родители, услышав опрометчивые слова, могли обидеться. – Только я не вполне понимаю…

– Честно говоря, – она взялась за штакетину, – я тоже. Приняли закон. Знаете, новая метла… Кадастровый документ должны подписать соседи. Простите, – она сняла руку с калитки. – Вы сказали: их нет. Надеюсь, ваши родители… ваша мама… Как она себя чувствует?

– Авария. – Сказал и прислушался. – Там, на шоссе, – махнул рукой в сторону железной дороги, откуда доносился шум проходящего поезда.

– На шоссе? – она сделала шаг назад.

– Лобовое столкновение. Они ехали по своей полосе. Встречная машина пошла на обгон, – он объяснил словами милицейского протокола и отвел взгляд, лишь бы не увидеть тела, лежащие на обочине. Когда добрался до места, их лица уже прикрыли газетами: скорей всего, сами милиционеры. Или врач, приехавший на скорой. Проезжающие машины двигались медленно, будто оказывая уважение чужой смерти. На самом деле – благодарили свою: слава богу, их смерть опоздала к месту событий, зависла в пробке на выезде из города.