Стрелы Перуна - Пономарев Станислав Александрович

— Катись кренделем, варяг! Не видишь знамено князя великого Киевского на корзне мужа сего?!

Передний всадник-норманн остановил коня и обернулся назад, не зная что делать. Другой, в длинном синем плаще и в крылатом шлеме, горбоносый, с водянистыми глазами и гордой осанкой, процедил:

— Пусть посторонятся.

Передний двинул коня прямо на Летку. Святич рванулся к нему, и не успел варяг охнуть, как был сорван с седла могучей рукой, описал дугу в воздухе и шлепнулся в грязь под копыта коней.

Норманны схватились за мечи. Руссы недобро прищурились. Казалось, боя не миновать. Сюда со всех сторон сбегались любопытные... И вдруг в напряженной тишине раздался звонкий переливчатый смех. Летко вздрогнул, перевел недобрый взгляд с Ольгерда, и словно горячая стрела ударила его в грудь: на высоком поджаром коне, чуть позади варяжского князя, сидела девушка красоты невиданной и смеялась. Глаза небесной лазури смотрели на Летку задорно, и удалой воин вдруг растерял всю свою спесь.

— Храбрый князь, пропусти же нас, — отсмеявшись, серебряно-звонко попросила она. — Нас позвал король Святослав. Он будет сердиться, если мы задержимся.

— Братие, — сам не зная почему, глухо приказал воевода-тысяцкий. — Ослобоните путь князю варяжскому. — И свернул к забору.

Ольгерд глянул на него, снял шлем, склонил гордую голову:

— Я рад был бы разделить с тобой, славный ярл россов, добрую чашу вина. Тебе покажут мой дом. Я жду тебя вечером! И прости, я не хотел тебя обидеть.

— Благодарствую, князь.— В свою очередь поклонился Летко Волчий Хвост. — И ты прости мою дерзость. Не яз тому виной, а красно солнышко да зелена весна.

— Да, весна веселит молодую кровь. Я понимаю, — засмеялся конунг, надел шлем, поднял в салюте правую руку в железной перстатой рукавице и тронул повод рослого вороного коня.

Молодая красавица все так же задорно смотрела на удалого русса и, когда конь ее пошел вперед, вдруг подмигнула Летке и опять серебристо рассмеялась.

Воевода покраснел и проводил уходящий отряд Ольгерда горящим взором. Он не видел, как выбрался из грязи поверженный Святичем варяг; не слышал, как тот, сев в седло, подъехал к сотскому и, свирепо глядя в глаза ему, прорычал:

— Надеюсь, ты знатного рода? Если это так, то я вызываю тебя на бой! Я сын ярла Роальда. Мое имя Ин-гвард! Когда встретимся?

— Встретимся! — презрительно бросил Святич. — Рожу сначала умой, бродяга! Через седьмицу выходи на судное поле около княж-терема на Горе[96].

— Хорошо! — И варяг ускакал вслед за отрядом, не соизволив больше вести перебранку с обидчиком.

А Летко Волчий Хвост, ошеломленный, смотрел на удаляющихся норманнов, и куда девалась его бесшабашная удаль. Он уже не обращал внимания на задорное весеннее солнце, лазурное небо, на терпкий запах лопнувших почек.

— Очнись! — словно из другого мира прозвучал мощный бас Святича. — Что с тобой? Поехали!

— Кто она? — невольно вырвалось у полуоглохшего молодца.

— Краса-то пресветлая? Хороша, слов нет. Да только не по купцу товар: жена она Ольгерда — Альбида.

— Жена?!

— Она. Так што отступись, мил друг. Не накликай беды на свою голову.

— Он же старик!

— Старик не старик, а видать, по душе ей, раз прилепилась.

— Да-а. Ну поехали, што ли!

И все время, пока они ехали до терема Летки, никто не проронил ни слова.

За добрым ковшом медвяной браги молодой воевода был хмур и задумчив. Товарищи никогда его таким не видали. И только Святич понимал друга.

— Выбрось ее из головы, Летко, — вполголоса увещевал сотский удалого наездника и воина. — Эти бабы — змеиное отродье. Берегись их, коль беды не ведаешь. А Альбида к тому ж чуждой крови да и мужняя жена. Ежели уж так приспичило, найдем мы тебе красу-девицу, поглядишь — глаза ослепнут! Отринь грусть-тоску от сердца молодецкого! Нам ли горе горевать, лучше в поле полевать! Нам дева красная — стрелка каленая, а кум-побратим — добрый меч-кладенец! Расскажи лучше, каково там, в Итиль-граде козарском?

— А где подворье Ольгерда? — спросил Летко.

— Быть в гости желаешь? — поморщился Святич, задетый тем, что друг, оказывается, и не слушал его. — Не советую быть на подворье варяжском. В пасть волку лезешь.

— Поеду! Не твоя печаль.

— Гляди, коль так. Дело хозяйское. Тогда и яз с тобой.

— Возьмите и меня, друзи, — попросился застенчивый Тука. — На случай чего втроем способнее будет отмахнуться.

— Ну, а я еще с десятком богатуров неподалеку буду, — поддержал Туку чернобородый Абалгузи-пехлеван.

— Спаси бог, братие, — поблагодарил друзей Летко. — Только ни к чему сие. Кто меня тронет, когда грозное имя Святослава-князя — надежный хранитель мой!

— Так-то оно так. Но все же... Береженый в огне не горит и в воде не тонет, ему и яд тайный нипочем! — Святич засмеялся. — А потом, мне за княжецким столом гульнуть страсть как охота. Аль тебе жалко варяжских разносолов?

— Мне што. Поедем. И ты, Тука, будь с нами. Мыслю, и Абулгас-богатырь тож лишним не будет...

Узнав в княж-тереме, кто такой встреченный им забияка, Ольгерд приветствовал Летку и его друзей на нижней ступеньке крыльца своего терема. Во дворе по обеим сторонам дорожки стояли, словно в почетном карауле, вооруженные варяги, каждый подняв в приветствии правую руку. Летко, обычно пренебрегавший роскошью, на этот раз изменил себе. Даже щеголеватый Абалгузи-пехлеван зацокал от восхищения языком, увидев друга в блестящем наряде. Рубаха алого шелка облегала ладное сухое тело молодого воеводы; синие хазарские шаровары, расшитые серебром и жемчугом, заправлены в красные сафьяновые сапоги; на широком боевом поясе, украшенном крупными рубинами, висит кривая дамасская сабля — дивный подарок Хаджи-Хасана; на голове — высокая шапка из золотистого каракуля; а длинный до пят голубой плащ-корзно застегнут у шеи большой жемчужной пряжкой, цена которой — косяк кобылиц!

Конь-араб, черный как ночь — только бабки белые да звезда во лбу — принес русича. Варяги алчно прищурились, узрев этакое чудо, которое им доводилось видеть только разве у великих властителей Востока. Украшен чудо-конь был столь же ярко, как сам всадник. Султан из перьев черной цапли брызгал голубоватыми алмазными искрами, узда с широкими поводьями зеленела изумрудами, хазарское седло с высокой передней лукой украшено серебром и слоновой костью; широкие стремена тронуты искусной золотой вязью.

— Кто это? — шептались варяги.

— Наверное, брат короля Святослава...

— Нет! Это один из его ярлов.

— Откуда у него такие богатства?

— Он недавно вернулся из столицы Хазар-хана. Говорят, этот ярл оказал большую услугу эмиру Бухары и самому Святославу. За это осыпан милостями и того и другого.

— У него на шее две гривны: золотая и серебряная. Это тоже за услуги? — скептически отозвался варяг, днем ощутивший на себе могучую силу Святича.

— Ошибаешься, Ингвард. Гривны король Святослав дает только за ратную доблесть. Два года тому ярл Летко, тогда еще простой вестфальдинг[97], зарубил в открытом поле трех печенегов и упредил короля россов о нашествии Хазар-хана. За то отмечен серебром. Тогда же он спас от смерти ярла Вольдемара, сына короля Святослава. За то отмечен золотом.

— Такой маленький ростом и слабый с виду, а столь славен? — изумился Ингвард.

— Мал кинжал, да в добром бою ему цены нет! — ответил его собеседник русской поговоркой. — А что до доблести, то я не желал бы иметь его своим врагом. Он ловок, как куница, и стремителен, как молот Тора[98].

Между тем знатный русс вместе со своими рослыми товарищами ступил в дом.

Большая зала-гридница, которая открылась сразу же за порогом, была украшена по-северному скудно: только оружие да доспехи висели на бревенчатых стенах. И Летко Волчий Хвост мог бы там показаться драгоценным камнем в груде простых булыжников... Но во главе стола, в кресле с прямой высокой спинкой, сидела Она, и свет на мгновение померк в глазах удалого разведчика. Альбида, как в прошлый раз, улыбнулась, и улыбка ее, отсвеченная яркой белизной жемчужных зубов, была задорной и зовущей. Одета она, в отличие от конунга Ольгерда, была ярко, хотя рисунок платья, узор на нем, изящная шапочка на беловолосой головке повторяли суровые линии ее холодной родины. Глядя на фею студеного моря, человек невольно ощущал запах соленых волн и шумящий грохот неистового прибоя, когда пенные брызги свинцово-тяжелой воды достигают острых вершин серых неприветливых скал. И было в норманнке — в глазах и облике ее — то чуждое, что чуждо руссу в обычаях варягов: свирепость и беспощадность, тщательно скрытые в кажущейся женской наивности. И это чуждое, как сама беда, привлекало на край бездонной пропасти, волновало кровь и притягивало ощущением необычного.