Случай Портного - Филип Рот

Но Алекс Портной впал в ярость, „у бедного мальчика опять истерика“. Что означает это твое „почему“? А как ты думаешь, ты, дура гойская! Пойди к своему псу и спроси у него, что он думает? „Спотти, ты хочешь, чтобы Кэй-Кэй стала еврейкой?“ И вообще, почему ты такая самодовольная? Потому что умеешь разговаривать с собаками? Или потому что знаешь, как выглядит вяз? Или потому что твой отец разъезжает на огромном универсале, отделанном красным деревом? Кто ты, вообще, такая, чего ты добилась в жизни, чтобы строить мне рожи, как Дорис Дэй?[39]

К счастью, я был так ошеломлен своим возмущением, что потерял дар речи и не успел ничего сказать вслух. Как могло так случиться, как я почувствовал себя уязвленным именно в том, в чем считал себя неуязвимым? Уж о чем-о чем, а о деньгах и религии мы с Кэй думали меньше всего. Нашим любимым философом был Бертран Рассел. Нашей религией была вера Дилана Томаса в Истину и Радость! Наши дети должны были стать атеистами. Я же в шутку спросил!

Тем не менее я так и не смог простить ее: спустя пару недель, когда месячные возобновились, она стала меня раздражать своей тривиальностью в разговоре, а в постели возбуждать не больше медузы. Мне пришлось ей в этом честно признаться, и я страшно удивился, когда увидел, как ей больно это слышать. Но, согласитесь, я был совершенно искренним, как Бертран Рассел. Вот что я сказал ей:

– Извини, Кэй, мне было бы стыдно тебя дальше обманывать: я больше тебя не люблю.

Она плакала, она бродила по кампусу с заплаканным лицом, она не ходила в столовую, она пропускала занятия. Меня это потрясало. Я всегда был уверен, что из нас двоих влюбленным был я, каково же мне было узнать, что она тоже!

Я вернулся в Нью-Джерси в июне, исполненный сознания собственной „силы“, искренне удивляясь тому, как я мог увлечься такой прозаической и некрасивой девицей. Представляете, мне двадцать лет – и я уже расстался с первой любовницей! Я упивался своим садизмом и грезил о новых победах.

Следующей иноверкой, которой я разбил сердце, была Сара Эббот Молсби, по кличке Пил-грим из Нью-Ханаана, выпускница „Вассара“[40] (кстати, в Покипси к ней наведывался один белобрысый красавчик – ее голубок). Она отличалась высоким ростом, изяществом, статью и аристократическими манерами. Когда мы с ней полюбили друг друга, ей было двадцать два года, и она служила секретаршей в офисе сенатора от штата Коннектикут, это случилось в 1959 году.

Я тогда работал в одном из подкомитетов Палаты представителей, расследовавшем скандал с телевизионными играми. Это дело было затеяно как будто специально для такого сортирного социалиста, как я – грандиозная афера, корпоративное жульничество, обман простодушных обывателей – словом, хрестоматийная капиталистическая алчность. Больше всего меня занимала фигура главного мошенника Шарля Ван Дорена[41]. Казалось бы – истинный джентльмен, стопроцентный англосакс, протестант: какой ум, какие манеры, какой характер – сама искренность, само обаяние – настоящий американец, и вдруг оказывается, что он просто жулик. Ну, что вы думаете об этом, господа христиане? Супергой, лучший из ваших сыновей присваивает чужие денежки! А? Боже мой, да вы такие же говенные, как евреи! Такие же ханжи!

О, тогда в Вашингтоне я прожил лучшие дни в своей жизни! Представляете, одновременно уничтожить безупречную репутацию шарлатана Шарля и быть любовником красавицы-янки, чьи предки высадились на этом побережье еще в семнадцатом веке! А что, весело думал я: ненавидишь гоя – съешь его.

Почему же я не женился на этой красивой и достойной девушке? Я помню, как она стояла на галерее для публики в синем матросском костюмчике с золотыми пуговками, бледная и взволнованная. С какой гордостью и любовью смотрела она на меня в то утро, когда я вел свой первый публичный допрос одного исключительно скользкого пиаровца. Надо заметить, что для дебютанта я был просто великолепен: хладнокровный, логичный, настойчивый, только сердце бьется чуть быстрее – все-таки мне всего двадцать шесть лет. О, когда у меня на руках все козыри, когда я уверен в своей правоте, то прячьтесь, мошенники, я вам спуску не дам!

Так почему я не женился на этой девушке? Ну, во-первых, отвратительный жаргон элитной школы. Я не выношу всех этих „тошнится“ вместо „блевать“, „крекер“ вместо „крейзи“, „очаровашка“ – о парнях, которых честная Мэри-Джейн Рид называет „ковбой“ (я почему-то всегда вынужден учить своих подружек человеческому языку, это с моим-то убогим словарным запасом из Нью-Джерси). И потом ее подружки! Все эти Пуди, Пипи, Аки, Шримпи, Брют, Таги, Сквики, Бампо и Биби – будто она училась вместе с племянниками дядюшки Скруджа. Хотя надо заметить, что и моя манера выражаться тоже заставляла ее страдать. Когда я в первый раз сказал „трахаться“ (да еще в присутствии ее подружки Пеббл, одетой в шикарный кардиган с воротником, как у Питера Пэна), ее лицо исказилось от боли так, будто я выжег эти несколько букв у нее на теле.

– Это было так неуместно. Почему, – жалобно спросила она, когда мы остались одни, – почему ты хочешь казаться таким „гнусным“? Может быть, дурные манеры доставляют тебе какое-то особое удовольствие? Что ты этим хочешь доказать?

Это словечко я ей припомнил, что и привело впоследствии к разрыву.

Как она в койке? Да ничего особенного – ни чудес акробатики, ни духовных подвигов, ни каких бы то ни было особых способностей – как мы трахнулись в первый раз, так и продолжали в том же духе: я наступал, а она защищалась, постепенно сдавая позиции, и потом расходилась. Ох и давали мы жару на ее огромной кровати из красного дерева с пологом – фамильная вещь! Дополнительно нас развлекало огромное зеркало.

– Смотри, Сарочка, кто там? – шептал я, прижимая ее к себе. – Что они делают?

Сначала она ужасно смущалась и отворачивалась, а после привыкла и даже втянулась, со временем в ней развилась настоящая страсть к созерцанию коитуса, она следила за отражением с испугом и возбуждением во взгляде. Видела ли она там то же, что и я? Леди и джентльмены! Сверху – Александр Портной, Ньюарк, штат Нью-Джерси: черные волосы в паху, вес сто семьдесят фунтов, половина из них – еще непереваренные сласти и деликатесы!!! Под ним – его противник: беленький пушистый лобок, элегантные гладкие бедра и мягкое девичье личико „а-ля Боттичелли“ – олицетворение наслаждения: сто сорок фунтов республиканской рафинированности и пара самых бойких сосков во всей Новой Англии – Сара Эббот Молсби, Нью-Ханаан, штат Коннектикут!!!

Вы знаете, доктор, мне кажется, что я не просто трахался с этими девушками, а, как мог, открывал Америку, как если бы мне самой судьбой было предписано соблазнить по одной из каждого штата. Завоевать Америку – что может быть увлекательней и почетней? Капитан Колумб, капитан Смит, губернатор Уинтроп, Джордж Вашингтон и теперь я, Александр Портной. Впрочем, что касается Аляски или Гаваев, то я не испытывал к их дочерям никакого влечения – что мне до этих эскимосочек и азиаток, я чужд экзотики! Я, доктор, дитя сороковых, Второй мировой, эпохи радиостанций, я точно знаю, что в нашей бейсбольной лиге восемь команд, а во всей стране сорок восемь штатов. Я помню наизусть все слова песен: „Гимн морской пехоты“, „Продуть балластные цистерны“, „Мы летим, ковыляем во мгле“, я знаю песню морских летчиков: „Поднимайте якоря на небо“, я могу спеть вам песню морских пчелок[42]. Ну-ка, Шпильфогель, скажите мне, где вы служили, и я спою вам вашу песню! Пожалуйста, не упрямьтесь, я же вам плачу деньги! Мы, дети эпохи учебных воздушных тревог, стелили наши пальтишки на бетонный пол и, облокотившись о стены подвала нашей начальной школы, дружно пели, поддерживая собственный боевой дух: „Помолись и передай патроны!“ Назовите любой гимн, который был написан во славу американского флага, и я спою вам его слово в слово! Да, доктор, я помню Коррехидор и флаги, приспущенные в знак траура из-за наших потерь на Иводзиме[43]. Самолет Колина Келли разбился, когда мне было восемь, Хиросима и Нагасаки превратились в пыль, когда мне исполнилось двенадцать, лучшие годы моего отрочества – это четыре года ненависти к Тодзио[44], Гитлеру и Муссолини, это четыре года любви к нашей прекрасной непобедимой стране! Мое маленькое еврейское сердце сражалось за американскую демократию! Ура, мы победили, враг мертв – в этом, между прочим, есть и моя заслуга, потому что я молился о нашей победе, – теперь я хочу получить то, что заслужил. Теперь мне как настоящему американскому солдату должны принадлежать все американские попочки и мохнатые дырочки! Я – патриот, я готов присягнуть на верность Великой американской пизде и ее земле, городам и штатам, где родились мои подружки: Девенпорт-Айова! Дейтон-Огайо! Скенектеди и Трой-Нью-Йорк! Форт-Майерс-Флорида! Нью-Ханаан-Коннектикут! Чикаго-Иллинойс! Альберт-Ли-Миннесота! Портленд-Мэн! Маундсвилл-Западная Виргиния! Мне хочется петь: