Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос - Питер Грин

Что побудило ее выйти за него замуж? Я и поныне не уверена, что знаю точный ответ. Может быть, она, страстно желая защищенности, ласки и уюта и при этом чувствуя себя не способной душой отдаться мужчине, знала, что Агесилаид никогда не потребует у нее того, Что она не сможет или не захочет выполнить. Я тогда думала, что нет другой причины. И тем не менее, наблюдая, как живут семейной жизнью другие супружеские пары, я должна признать за таким браком большее будущее. Возможно, у Агесилаида тоже были свои соображения — ходили слухи, что он хотел прибрать к рукам Усадьбу трех ветров, но дело, по-моему, было не только в этом. В конце концов, ему было уже под пятьдесят и, видимо, он начинал чувствовать, как и многие в его положении, что в таком возрасте одинокая жизнь веет холодом и становится в тягость.

Теперь, двадцать лет спустя, он и Йемена живут душа в душу. Каждый чувствует настроение другого едва ли не лучше, чем собственное, и любовь между ними горячая, постоянная и настоящая. Кажется, даже комната становится больше в их присутствии.

Итак, мы сумерничаем втроем за чашей доброго самийского вина, глядим в глаза друг другу при слабом огоньке светильника и осторожно ступаем по запутанным тропкам наших воспоминаний. Слишком много вещей, о которых нельзя говорить. Даже сейчас.

Агесилаид берет яблоко со стоящего перед ним блюда и задумчиво очищает его.

— Я помню то утро, когда вы с мамой впервые ступили на эту землю. Вы были такие заспанные и очень не в духе. А ты была как крохотная пташка.

— Наверное, я тогда была такой надоедой.

Он улыбнулся:

— Как странно, милая моя Сафо, ты до сих пор не утратила привычки извиняться за себя. Это даже трогательно.

А Йемена добавила:

— Это было будто бы вчера. Ты так мало изменилась.

Она говорит то, что думает. «Йемена, ты такая добрая, такая щедрая. Ну почему бы тебе не возненавидеть меня — ну хоть на столечко?»

Я рассмеялась:

— Да это я такой кажусь в свете светильника. Он меня всегда приукрашивает.

— Ты по-прежнему хранишь свой портрет, написанный Микой?

— Конечно. Фаний был прав. Он действительно врос в мою душу.

На мгновение возникла странная, напряжённая тишина.

— Когда ты в последний раз видела Мику? — спросил Агесилаид.

— Не помню. Может, два, может, три месяца назад.

— Ну и как она? — спросила Йемена.

— Неплохо.

Да, и в самом деле еще как неплохо! Какая она вам теперь Мика — богатая, блистательная Мнасидика, душа высшего общества, хозяйка великосветского салона. Она давно уже не пишет портреты, и называют ее теперь не иначе как полным именем.

— Она небось завертелась теперь, как белка в колесе? — сказала Йемена.

— Да.

— Конечно. Вышла за Меланиппа, и вся жизнь ее потекла по-другому.

Тут Агесилаид поспешил задать вопрос — как если бы знал, сколь не по силам будет мне отыскать ответ:

— Судя по тем сведениям, что до меня доходят, Меланипп уже не в такой закадычной дружбе с Алкеем, как в былое время?

Да, это уже опасная тема. Я говорю, подбирая слова, стараясь обратить дело в шутку:

— Алкей стал чем-то вроде отшельника. И я вообще-то тоже.

Супруги обменялись быстрыми взглядами. Что им известно? О чем они думают?

— Алкей с Меланиппом были когда-то такими закадычными друзьями, — печально покачал головой Агесилайд. У него и теперь очень тяжело на душе при мысли о том, что отношения между людьми, казалось бы раз и навсегда установленные, могут подчас дойти до точки разрыва.

— Да. Знаю.

— А все из-за того старого скандала — помнишь стихи о том, как он потерял свой щит? Алкей написал их не для кого другого, как для Миланиппа. Думал, это позабавит его. Ты знаешь, он же любил Меланиппа. Тот вполне мог терпимо отнестись к его трусости.

— Да что ты!

— Тебя удивляет? Ты никогда не думала, какой горький стыд испытывал Алкей от своего поступка? До такой степени, что он готов был выставить себя на посмешище, пустив в народ такую дурную шутку.

Агесилаид замолк. К своему удивлению, вижу, что глаза его полны слез. Йемена ласково взяла его за руку.

Что-то — должно быть, чувство вины — толкает меня сказать:

— Прости. Как бы мне самой хотелось помочь Алкею. Богам ведомо, что ныне он нуждается в друзьях, как никогда прежде. Но… — И слова застряли у меня в глотке.

— Есть какие-то личные причины?

— Да, есть, — сказала я и глубоко вздохнула.

В памяти всплыли злые и несправедливые слова, которые мне доводилось от него слышать. Эти жестокие, незабываемые стихи, словно заклинание, буравили мне мозг. Алкей, должно быть, смеялся, когда слышал, как их распевают в прибрежных тавернах: это был его последний и наилучший способ отомстить мне. При все том я — женщина, созревшая для жалости. Я пережила все возможные боли. Да, мои песни прежде тоже распевались. А теперь нет. Я тоже не могу рассчитывать на милости. Я знаю — кто лучше меня знает? — сколь жестокими Могут быть люди. На меня надвинулись все самые скорбные несчастья, в моем пугливом сердце словно ревет кличущий подругу олень — до того исполнено оно страстью и безумством. Чем суровее обвинение, тем правдивее. Я потеряла способность шутить, а с ней — и свое достоинство. Козни Афродиты вконец погубили меня.

— Так вы всегда были как кошка с собакой? — спросила Йемена. — Я что-то не припомню, чтобы вы не ехидничали и не подкалывали друг друга. И все-таки я как-то раз подумала…

— Как ни странно, нам нравилось подкалывать друг друга, — быстро ответила я. — Но мы были близки друг другу, ты же знаешь. Мне трудно это как следует объяснить.

(В памяти всплыл давно забытый разговор: «Так ты не любишь меня? — «Не очень». — «Почему?» — «Должно быть, потому, что наши нравы слишком схожи».)

— Ничего страшного, милая, — сказала Йемена. — Мы все понимаем.

Я чувствую невыносимую тяжесть от ее сострадания. И Йемена и Агесилаид старательно избегают вопросов, которые могли бы причинить мне боль: например, что случилось между мной и моей дочкой Клеидой, что я собираюсь делать в ближайшем будущем, есть ли хоть доля правды в слухах, которые обо мне ходят. Будущее расстилается передо мной бледным, серым, лишенным смысла. Одно спасение — сон. Но сон не приходит. Я лежу, а прошлое скребется в моем сознании, словно кошка в запертую дверь. Спертый воздух душит меня, хотя осень уже вступила в свои права; простыни раздражают мне кожу, опутывают руки и ноги. Вскакиваю с постели и резко распахиваю ставни. В комнату врывается поток лунного света, запах базилика, крик совы, вылетевший на ночную охоту. Зачем же я разбила фиал со снадобьем, которое Алкей привез мне из Египта? Из гордости? От страха? Как бы оно мне сейчас пригодилось! Что же соединяло нас при такой бесконечной, почти насмешливой вражде? Или — это была только маска?

Да что это я все: «был», «былое»? Почему я о нем — в прошедшем времени, будто его давно нет на свете?

Слова Агесилаида поразили меня больше, чем я сама готова себе в том признаться. Если быть предельно честной — больше всего меня расстраивает отсутствие дара заглядывать в суть вещей. Если бы я приняла его самоиронию за чистую монету, сколь ошибочным могло бы, в сущности, быть мое суждение об этом человеке! А если бы мне пришлось пересмотреть свое суждение о нем, не пришлось бы мне также осудить и саму себя?

Когда я размышляю об этом теперь уже седовласом старце, беспробудном в своем пьянстве и столь патетично рассказывающем о своем падении, мне становится за себя страшно. Признаю, доля вины за то, что с ним произошло, лежит и на моих плечах. Я не снимаю с себя ответственности за все, что с ним сталось! Он пожаловался мне в минуту отчаяния, а я была слишком молодой, слишком жестокой, слишком занятой собой, чтобы понять или позаботиться. Осудить человека слишком легко — не говоря уже о том, что это дает осуждающему чувство удовлетворения. Общение с этой милой четой — Исменой и Агесилаидом — явилось тяжелым уроком для моей гордыни. И по сей день остается таковым.

Всегда ли мне дано разрушать — или быть разрушаемой? Были ли долгая весна и лето моего счастья — только иллюзией? Могу ли я осмелиться заглянуть назад, за толщу лет?

В запущенном саду есть очень милый, покрытый узорами водоем с двумя неглубокими раковинами посредине. Вода тихо струится изо рта веселого бронзового фавна, которому наплевать, что с него давно не счищали серо-зеленых пятен патины. Среди колышущихся водорослей, под мутной, но прозрачной толщей зеленоватой воды таятся крупные рыбины; когда на них падает луч солнца, они вспыхивают, точно языки пламени. И то сказать, немножко порядка не помешало бы. Живые изгороди давно не стрижены, сквозь камни пробивается сорная трава, кочаны капусты давно уже пустили стрелки, да и сливы и яблони давно никто не обрезал. Последние розы рассыпают по траве восковые лепестки. Представляю себе, как, засучив рукава, принялась бы за дело моя мать — подметать, чистить, сжигать, в общем, приводить все в порядок! «Что возьмешь с этих холостяков, — недвусмысленно говорило ее выражение глаз. — Ничего им нельзя поручить!» Даже изгнание не могло погасить в ней страсти наводить порядок во всем мировом хаосе.