Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос - Питер Грин

— Все кончено. Все кончилось, не успев начаться. Если бы я только знал!

— Что ты хочешь сказать?

— Он предал нас, предал нас! Старый мерзавец с животом, как бочка!

— Питтак??? — Голос матери вознесся вверх в сердитом недоверии. Я поглядела на тетушку Елену, которая понимающе кивнула.

— Питтак. Он переметнулся к Мирсилу. И с ним этот продажный Деиномен.

— Ты лжешь! — сказала мать, причем таким тоном, каким ей случалось говорить эти слова мне.

— Нет, милая Клеида, не лгу. Как бы я хотел, чтобы это было не так!

— Он что, опаздывает? — По голосу моей матери было видно, что ее все еще что-то не убеждает.

— Питтак никогда не опаздывает, — устало сказал Антименид, — тем более в случаях, когда речь идет о жизни или смерти.

— Нет, ты не лжешь, — сказала тетушка Елена. — Только этого от него и следовало ожидать.

Я подумала о предводителе афинян, запутавшемся на глазах у двух воинов в наброшенной Питтаком рыбачьей сети. Я вспомнила слова из его письма ко мне: «Я быстро пришел к заключению, что единственным чувствующим человеком во всей «Илиаде» был Терсит». Вспомнила, как он сказал с едва скрываемой усмешкой: «Честью не наешься. Мир во многом изменился с тех пор, как предали погребению тело Ахиллеса».

— Да, — сказала я упавшим голосом. — Только этого от него и следовало ожидать.

Тетушка Елена бросила на меня пронзающий взгляд. На мгновение между нами установилось удивительное взаимопонимание.

— Ты права, — выговорила она едва слышно. — Он попросту не мог поступить по-другому.

— Полагаю, теперь вы не хуже меня понимаете, чего можно ждать от Питтака, — сказал Антименид. — Нам ничего не остается, как до рассвета убраться из Мителены. Питтаку сейчас меньше всего хотелось бы вновь столкнуться со своими бывшими сообщниками, если можно так выразиться. Мирсил настаивал бы на том, чтобы всех нас казнить, кроме разве что крошки Сафо. — При этих словах он одарил меня живой улыбкой. — А это выставило бы Питтака в очень невыгодном свете. Но если мы до рассвета еще останемся в городе, у него не будет другого выхода. Я не хотел бы положить голову на плаху только ради того, чтобы уронить Питтака в глазах общества.

— Достойно похвалы, — пробормотала тетушка Елена.

— Мой бесшабашный брат — сорвиголова, другого слова не подберешь — все равно хотел напасть, невзирая на то что Мирсилу только этого и надо было бы. Это дало бы ему повод для массовых казней, а Питтак сидел бы при этом, поглаживал бороду и беспристрастно наблюдал.

— А что же Алкей?! — воскликнула я. Это волновало меня больше всего.

— Поэтам, как и блаженным, не положены лавры за постоянство поведения, даже если дело доходит до схватки.

— По почему же? Почему все так случилось? — спросила моя мать безнадежным, упавшим голосом.

Ей никто не ответил. На мгновение воцарилась неловкая тишина. Затем Антименид прокашлялся и сказал:

— У нас есть добрые друзья в Пирре, милая Клеида. Стражи северо-западных ворот пропустят нас. Повозка и лошади уже ждут у таверны «Три мула» по дороге на Пирру. Нам нельзя терять времени.

— Нельзя, — сказала мать, которую внезапно оставили весь ее напор и энергия. — Дети! Надо разбудить детей! — Схватила светильник и вышла, словно бы во сне.

— Ну а вы как поступите, госпожа Елена? — спросил Антименид.

— Я-то? Я останусь, — ответила та.

— Ну что ж. Вам ничто не угрожает.

— А, собственно, с чего мне уезжать? Уеду — так ведь и меня заподозрят, — сказала тетушка Елена. В ее топазовых глазах блеснуло не то раздражение, не то усмешка.

— Понял, понял, — сказал Антименид.

— Я так и думала. Только боюсь, я не на твоей стороне, когда ты плачешься о проигранных делах.

Через час я уже тряслась в переполненной неудобной повозке, глядя на залитый лунным светом залив и возвышающиеся за ним темные гряды гор. Одинокий ночной рыбак, словно желая вызвать на состязание холодное небесное светило, выплыл в своей лодчонке подальше от берега и зажег огонечек. Весенний воздух одурманивал, напоенный густым ароматом цветов; я зевнула — мне было ничуть не страшно за могучей, надежной спиной Праксинои. На руках у нее спал Ларих. Напротив меня что-то бормотала в полудреме мать. Харакс то и дело сморкался — он опять подхватил тяжкую простуду, — забившись в угол, точно испуганный совенок.

«И все это происходит со мной, — размышляла я, будто не в силах в это поверить. — Я отправляюсь в изгнание, убегаю под покровом ночи, точно вор». Затем я — не испытав ни малейшего разочарования — поняла, что действительно взволнована. У меня даже не было ощущения, что мы покидаем остров. Да вряд ли это вообще можно было назвать изгнанием. «В конце концов, — думала я, — судьба посылает перемены, отчего не принять! Да и многие ли девочки в возрасте пятнадцати лет могут похвастаться званием политической изгнанницы!»

Стелилась ночь, тарахтела повозка. Наконец уснула и я, уткнувшись в плечо Праксинои. Я по-прежнему не пришла в себя, когда мы прибыли к месту назначения.

Каждый год море вторгается чуть глубже в землю Пирры. Оно надвигается вроде бы незаметно, но поступательно: глядишь, в один прекрасный день соскальзывает в воду какой-нибудь одинокий домик: подточенная водой каменная кладка крошится, трескается и исчезает. А то рыбарь, подгоняя к берегу свою лодчонку, видит под килем всего только пять локтей воды там, где раньше было шесть. Светлые, прозрачные воды залива неумолимо подбираются к плотинам и постройкам в гавани, подтачивают корабельные стапеля, набережную и черный, источенный червями мол. Ползучий пырей, которым порос мыс, весь блестит от соли; среди маков и дикой горчицы набросана волнами серая галька; почва, укрывающая корни прибрежных карликовых сосен, теперь смыта в море, й эти корни — беспомощные, шишковатые, выбеленные, словно кости, — вытянулись вперед в тщетном поиске опоры, точно руки нищих старцев, в мольбе протянутые за подаянием и не встречающие ничего, кроме равнодушия и жестокого отвержения.

Возможно, когда-нибудь вся Пирра будет поглощена морем. Придет день — и приплывут сюда из залива крохотные хищные рыбки и будут тыкаться в колонны, а бесстыдные полипы будут о чем-то перешептываться там, где я сейчас сижу, сочиняя эти строки. Но пока здесь хозяйничаю я, и все вокруг, привычное глазу, еще цело: истершиеся мраморные плиты, устланные грубыми белыми овечьими шкурами; окованный железом критский матросский сундучок; столик для игры в шахматы; крупная бдительная охотничья собака, свернувшаяся у очага и глядящая одним глазом на тлеющие уголья в железной корзине, куда осыпается зола. А может быть — кто знает, что там на уме у Посейдона, — наступление моря остановится раньше или же оно обратит свою бессмысленную алчность на какой-нибудь другой берег.

Я приехала из Митилены, влекомая внезапным порывом, не зная, чего мне здесь искать, и боясь того, что мне здесь может встретиться. Я не привезла с собой ничего, кроме свитков старых воспоминаний, быстро увядших надежд и сожалений за те два давно прошедших года. Время наступает и съедает мое прошлое страницу за страницей так же неумолимо и с таким же безразличием, как соленые морские воды, наступающие пядь за пядью на сердце Пирры. Кое-где чернила уже не поддаются прочтению, края папируса потемнели и стали хрупкими. Вокруг — новые лица, новые дома, а мне остается только любопытствующий взгляд чужестранки, едва узнающей место, где ей когда-то довелось бывать. Но есть и кое-что знакомое — все тот же запах рыболовных сетей и дегтя, все те же блестящие серебряно-голубым отливом, словно закаленная сталь, мелкие рыбешки в мокрых плетеных корзинах, пустые раковины, вынесенные приливом на прибрежные камни.

Я приехала, не известив о том заранее Йемену и Агесилаида. Ну а что бы я могла написать в письме? К тому же было бы невыносимо потом сидеть дома (дома ли?) и ждать ответа. Между «решено» и «сделано» прошел какой-нибудь час, не более. (Я задержалась перед домашним алтарем Афродиты и, послюнявив большой и указательный пальцы, аккуратно потушила все свечи; но последняя, с шипением и треском, обожгла кожу подушечки большого пальца. Там еще не зажил небольшой пузырь, так что мне и сейчас еще больно держать перо.) Повозка все так же тарахтела по камням и проваливалась в рытвины, как и тридцать пять лет назад, когда ехала этой же дорогой той незабвенной лунной ночью. Много ли набралась я мудрости за эти годы? Каждый поворот дороги был мне до боли знаком; неожиданно я на какой-то миг почувствовала, будто время повернуло вспять — и я снова девчонка, взволнованная, испуганная, несмышленая, качу навстречу неведомому будущему.

Йемена сказал при встрече:

— Мы знали, деточка, что ты когда-нибудь приедешь. Мы ждали тебя.

Здесь время милосердно ко мне. Сижу часами, роясь в старых письмах и дневниках. (Сколь хрупки, сколь беззащитны эти записи моих «зимородковых дней»! Как восстановить в памяти их краски, солнечный свет?) Мой рассудок пробегает без помех по этим тайным солнечным тропинкам, которые так долго были закрыты для меня. Порой часами брожу в холмах — плащ хлопает на прилетевшем с гор осеннем ветру; иду вдоль полей, где давно уже скосили пшеницу и сожгли стерню, миную высокие, дикие обнажения скал цвета печени; над ними кружат в ожидании поживы хищные коршуны к канюки. (Куда им до Зевесова орла, прилетевшего лакомиться печенью Прометея![67]) Сколько всего переменилось — город сделался серым, ужался, скукожился, словно ведая заранее, что в конце концов ему суждено быть погребенным водой.