Адмирал Ушаков - Леонтий Раковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Адмирал ласково улыбнулся. Он вспомнил, как в такие же годы думал только о выкраивании парусов, вооружении мачт и отакелаживании рей. И любимой музыкой для него было завывание ветра в снастях.
– А может, лучше на бережку, чем на корабле? Вон и маменька, по-видимому, собирается просить об этом адмирала…
Мичман вспыхнул:
– Ваше превосходительство, я – моряк, а не пехотинец!
«Самолюбив, обидчив. Хорошо!»
Мичман начинал нравиться адмиралу.
– Ну, ладно, ладно! Знаю, что наш брат, моряк, не жалует пехоты. Мы в корпусе, бывало, звали пехотного офицера «бубновый валет», а кавалерийского – «пиковый валет». А у вас, интересно, как?
– У нас точно так же, – улыбаясь ответил уже неофициальным тоном мичман.
– Будь покоен. На берег тебя я сам не пошлю. А вот куда же тебя назначить: на линейный корабль, фрегат или бриг? – спросил он и подмигнул Любушке, словно говоря: мол, посмотрим, куда молодой челочек гнет?
– Куда вам будет угодно, ваше превосходительство.
– Он знает турецкий язык, Федор Федорович, – вкрадчиво сказала Любушка.
Мичман сделал движение – был явно недоволен вмешательством матери.
Ушаков с еще большим интересом глянул на Метаксу.
– И хорошо знаешь турецкий? – спросил он юного толмача.
– Почти как русский, ваше превосходительство.
– Это нам пригодится. И на берегу и в море. Я беру тебя к себе в переводчики!
Любушка расцвела. Смотрела благодарными глазами.
– А числиться ты будешь на корабле «Владимир». Это флагманский корабль капитана генерал-майорского ранга Павла Васильевича Пустошкина, которого Любовь Флоровна, вероятно, помнит…
– Как же! Пашенька Пустошкин! – отозвалась Любушка.
– Очень благодарен, ваше превосходительство! – радостно отвечал довольный мичман.
– Ступай отдохни с дороги. Подпоручик Чалов в канцелярии скажет, как и что делать.
– Есть!
Мичман четко повернулся кругом и вышел. Они остались вдвоем.
Ушаков поднялся из-за стола навстречу Любушке. А она легкими шагами подбежала к нему и бросилась на шею.
– Феденька, милый мой, дорогой! Наконец-то мы снова вместе. Сколько не видались! Я так стосковалась по тебе! – говорила она. – А знаешь, ты стал важный. Настоящий адмирал! Я вижу: Егорушка уже от тебя без ума!
– Это все молодые так. Помню, как я Алексея Наумовича Сенявина обожал… А сынок у тебя хороший. И ты сама все хорошеешь!.. – говорил улыбаясь Федор Федорович. – Что же это мы стоим? Садись, Любушка.
Они сели на диван.
– Я согласна, мальчик у меня неплохой: серьезный, неглупый… Да, прости, – я все говорю, а о главном чуть не позабыла. Поздравляю тебя, Феденька, с победой, с Георгием!
– Спасибо, дорогая!
– В Петербурге все сравнивают твои прошлогодние победы с Чесмой.
– Ну что ты, – смутился Ушаков. – До Чесмы далеко!
– Нет, нет, не говори. А как была рада тетушка!
– Настасья Никитишна еще жива?
– Жива.
– И домик у березы цел?
– Стоит.
Перед глазами Федора Федоровича мелькнули картины юности, невозвратного прошлого.
Они замолчали. Смотрели друг на друга.
– А где же вы были все эти годы? – спросил Федор Федорович.
– После Херсона мы устроились в Кронштадте. Павел не хочет больше работать на юге.
– Понятно, – усмехнулся Ушаков. – А как же ты приехала сюда?
– Я сказала, что не отпущу Егорушку одного.
– И ты будешь здесь?
– Буду, мой родненький, буду. Буду видеть тебя!
– У меня, Любушка, есть в Севастополе свой небольшой домик.
– Вот и чудесно. Я буду приезжать в гости.
– Милости прошу! А теперь, Любушка, тебе, пожалуй, надо уходить: неудобно так долго быть у меня – ведь там Егорушка ждет.
– Верно, Феденька. Я пойду!
Любушка поцеловала его и вышла.
Ушаков подошел к столу, сел. Листал бумаги, думал.
Все дни, все годы думал о других: о своих моряках, о флоте; а вот сегодня подумал о себе и Любушке.
Вся их жизнь, еще с Воронежа, изломана…
И невольно пришла на ум всегдашняя мичманская фраза, которую обычно говорят, когда хотят сказать, что все остается без изменения:
А Ивану Лежневу —Быть по-прежнему!
Эта фраза так подходила к их положению! Да, будет по-прежнему! Не счастье, а только какие-то крохи счастья!..
XXI
Адмирал Ушаков сам допрашивал турка, который на кирлангиче попал в плен в Анапе.
Турецкие корабли снова появились на Черном море: турки все еще не теряли надежды посчитаться с Севастопольским флотом.
Уже десять дней тому назад Ушаков получил донесение о том, что береговые посты видели пятьдесят неприятельских судов, проходивших мимо мыса Айя.
Противные западные и юго-западные ветры не позволяли Ушакову тогда же выйти в море. Кроме того, задерживал ремонт «Иоанна Предтечи», переделанного из взятого у турок «Мелехи Бахри».
А теперь все приготовления были окончены, и этот пленный турок оказался как нельзя более кстати.
Капудан-паша отправил своего чауша[65] за фруктами и овощами на берег.
Чауш пристал в Анапе, не зная, что она уже две недели тому назад занята русскими войсками.
Главнокомандующий Южной армией генерал-аншеф Каховский допросил пленного и немедленно отправил его в Севастополь к Ушакову.
И вместо свежего винограда, лука и перца для своего капудана чауш доставил русскому адмиралу свежие известия о турецком флоте.
Перед Ушаковым стоял пожилой флегматичный турок и с бесстрастным видом, но довольно охотно отвечал на все вопросы адмирала, которые переводил ему Егор Метакса.
– Значит, у турок не пятьдесят, а шестьдесят судов? – переспросил Федор Федорович.
– Да, и в том числе восемнадцать больших линейных кораблей и пятнадцать фрегатов, – ответил Метакса. – Султан выставил против нас всю свою морскую силу – лучших, опытных моряков. На судах есть иностранные офицеры, на пашинском – три англичанина. Флот собрался в Варне и Калиакрии. Оттуда пошли к крымским берегам. У капудана Гуссейна девять кораблей под флагами на брам-стеньгах.
– Откуда же у них столько адмиралов? – удивился Ушаков.
– Султан собрал флот из приморских владений: алжирских, тунисских, трипольских. Среди адмиралов – храбрый алжирский паша Саит-Али. Известный морской наездник!
– Наездник! – усмехнулся Федор Федорович. – Знаем мы этих наездников! Сказал бы просто: пират!
– Говорит, на кораблях много народу. Всех с матросами – до двадцати тысяч человек. На каждом флагманском кроме экипажа не менее тысячи.
– А-а, понимаю – это для абордажа! – кивнул головой Ушаков.
– Да, он говорит: Саит-Али хочет взять Ушак-пашу по-мальтийски. Уже приготовил лестницы…
– Кого взять? Как сказал турок? – переспросил Федор Федорович.
– Ушак-пашу. Так турки называют вас.
Ушаков чуть улыбнулся:
– Запомнили!..
– Саит-Али поклялся султану, что привезет Ушак-пашу в Константинополь пленником, – докончил перевод Метакса.
Лицо Ушакова залилось краской.
– Ах ты шелудивая алжирская сссобака! – сказал в сердцах адмирал. – Пленником! Грозится взять нас по-мальтийски! А вот мы дадим ему по-русски! Пусть уходит! – указал он на турка. – Все ясно!
XXII
Возле адмиралтейского шлюпочного сарая сидело несколько плотников. Они вышли вместе со своим плотничьим десятником, стариком матросом, покурить.
– Вишь, Семен, какая у нас, в Севастополе, благодать, а тебе все плохо! – наставительно говорил десятник молодому матросу-плотнику, веснушчатому пареньку, который угрюмо курил.
– А чего ж тут хорошего, дядя Степан? Воды и той мало… – нехотя ответил он.
– Как мало? А это что? – указал десятник на голубой простор бухты.
– Ну, соленой воды, этого рассолу – хоть залейся, а пресной – что здесь, что на корабле! Какая же это жизнь! То ли дело у нас дома – река…
– Твоя-то вологодская река разве такая, как море?
– Наша река Сухона широкая… По ней ходят дощаники в десять сажен длины и насады…[66]
– Не шире моей Волги, а и я привык к морю, – сказал старик матрос. Он знал, что не в соленой воде тут дело. Парня недавно сдали в рекруты, оторвали от семьи, и он никак еще не мог примириться со своим новым положением. – Привыкнешь и ты!
– Верно, дядя Степан, – поддержал десятника молодой быстроглазый плотник. – Попервости всем так несладко оказывается. Недаром про рекрута у нас и присказка складена: «В Черном море был рекрут-горе. На фрегате служил да по деревне тужил. Снастей не знал – только ел да спал. А ночью на вахту сломя голову прет: боцманский линек его больно бьет. А за что? Да так. За то, что рекрут – дурак! Моря боится, на море злобится. А не знает друже, что не море топит, а лужа!» Вот так-то. Привыкнешь, брат!
– Теперь с водой в Севастополе ничего, жить можно, – продолжал свою мысль десятник. – Сначала было трудновато, это верно. А теперь батюшка Федор Федорович провел из балок. Он мужик хозяйственный. Он у нас, в Херсоне, как чума объявилась, вона чего понастроил.
