Последняя стража - Шамай Голан

– И все-таки, – упрямо сказал Хаймек, поднимая руку, но папа его руку перехватил:

– Вставай, сынок, вставай. Уже пора. Гляди, солнце уже садится. Если мы промедлим, боюсь, больницы закроются…

Мальчик с трудом выплывал из сна. Папа держал его за руку, тянул и тормошил. Понадобилось еще несколько минут, чтобы Хаймек пришел в себя окончательно. И первым делом он стал смотреть на папино сердце, не в силах понять, где был сон, а где явь.

Они уже шли быстрым шагом, а он все еще не понимал этого. Так это и продолжалось, пока они не остановились у больницы. Внутрь нее вела не слишком широкая дверь, открывавшаяся и закрывавшаяся совершенно беззвучно. Тут стоял человек в форме с ярко начищенными пуговицами, которые вспыхивали золотом в лучах заходящего солнца. Папа провел рукой сверху вниз, разглаживая пальто, попутно очистив его от полувысохшего сгустка мокроты, прочистил горло и нерешительными шагами направился к проходной. Дойдя до человека с блестящими пуговицами, он поневоле остановился. До Хаймека донесся строгий оклик:

– В чем дело, товарищ?

Стоя сбоку, Хаймек видел, как папа несколько раз облизал губы, открыл рот, закрыл и открыл его снова.

– Это больница? – выдавил он из себя наконец.

– Ну, – сказали пуговицы.

– Мне нужно… мне нужно в больницу.

– А что случилось? – поинтересовался человек у двери.

– Я… – сказал папа, – я… очень болен.

– Здоровых людей сейчас вообще нет, – довольно резонно заметили пуговицы. – У каждого что-нибудь да болит.

– Я… не могу дышать, – сказал папа.

Похоже, что человек в пуговицах слышал такое уже сотни, а, может быть, и тысячи раз. Ему было скучно. Потянувшись всем телом, он начал тереть рукавом одну из пуговиц, взглянул на легкие белые облака, безмятежно проплывавшие по голубому небу, причем взглянул так, словно на этих белых облаках можно было прочитать историю болезни стоявшего перед ним странного человека, потер еще одну пуговицу и после недолгого размышления решил этому человек – явно нездешнему – помочь.

– В любом случае, гражданин, вы пришли не к тем воротам.

Папа не понял:

– Как – не к тем?

Дежурный человек терпеливо объяснил:

– А вот так. Не к тем. В эти ворота не входят. В эти ворота вносят. И выносят. Ясно? А теперь, друг, иди и не загораживай… Займись-ка лучше своим парнишкой. И забудь про болезни. Болеть будем после войны…

– Но он… папа… он на самом деле… он очень болен, – сказал форменному человеку Хаймек. – Если он кашляет, у него из горла идет кровь.

Дежурный чуть-чуть оживился.

– Это плохо, – со знанием дела признал он. – Наверное, у него чахотка. Туберкулез. И все равно – как я сказал: в эти ворота вносят раненых, а выносят мертвых.

– Я ведь тоже могу умереть, – сказал папа.

Дежурный спорить не стал.

– Можешь, – подтвердил он. – Ежели чахотка – очень даже можешь. Но пока что ты живой, правда?

Папа отступил на два шага, положил руку на сердце и согнулся, словно отвешивая дежурному человеку поклон.

– Действительно, – сказал он. – Я еще жив.

Дежурный человек рассмеялся от души, обнажая крепкие зубы.

– Молодец, – одобрил он папу. – Не боишься, видать… Так и надо. А теперь – валяй к главному входу. Там – для живых. А этот, сам понимаешь, для мертвых. Я сторожу их, чтоб не сбежали.

И он снова рассмеялся.

– Уйдем отсюда, папа, – в ужасе прошептал Хаймек, держась за отцовский рукав. – Уйдем…

– Ну, насмешили, – снова блеснув глазами сказал дежурный. – Чудаки, ей-богу. Откуда только такие берутся.

И он посмотрел вслед Хаймеку и его папе. Двум маленьким фигуркам, медленно растворявшимся в сумерках…

4

– Все еще больно, сынок? – спросила мама.

– Уже лучше, – соврал Хаймек. – Почти прошло.

– Нелегко тебе пришлось, – сказала она, с любовью обнимая узкие плечи мальчика и поглаживая его затылок и шею. И… замерла, коснувшись цепочки от часов, которая уходила под рубашку. Это было папины часы. Хаймек почувствовал, как напряглась и замерла мамина рука, и как медленно стала опускаться она вниз, перебирая звено за звеном. Время от времени движение маминых пальцев останавливалось, как если бы она пыталась вспомнить что-то сокровенное. Хаймек сидел, замерев, боясь моргнуть даже глазом. В голове его билась одна только мысль: вот сейчас… нет, вот сейчас мама обо всем догадается, и тогда ему даже не придется ничего выдумывать в ответ на вопрос о папином здоровье.

Но голос мамы был безмятежен, когда она спросила мальчика, скорее утверждая, чем сомневаясь:

– А часы… папа тебе их подарил…

Хаймек кивнул, добавив чуть слышно:

– Часы ему больше не нужны.

– Ну, – категорично возразила мама, совсем как в былые времена, – я так не думаю. И в больнице нужны человеку часы. Пока человек жив, ему нужно знать точное время. Ведь человек, не знающий времени, подобен мертвому, для которого времени не существует. И пусть папа находится в самой лучшей ташкентской больнице, все равно – часы нужны. Потому что…

И мама, увлекшись, еще долго развивала перед мальчиком свою мысль о важности часов для человека, попавшего в больницу.

И не предполагала она, что папу вообще могли не принять ни в какую, ни в лучшую, ни в худшую больницу, «поскольку, гражданин Онгейм, все места отданы раненым бойцам, прибывающим с фронта» – именно так им сказали в приемном покое, когда, наконец, следуя наставлениям человека в форме они добрались до регистратуры. «В первую очередь мы принимаем тех, кто пролил свою кровь на фронте», – так объяснила им дополнительно веснушчатая медсестра в белом халате. Папа Хаймека кровь свою на фронте не проливал, а потому был отнесен к обычным больным. Кроме того у него отсутствовала медицинская карта, в которую записывалась история болезни. Словом, если бы существовала очередь, папа должен был бы занять место в самом ее конце, а пока что ему и его сыну следовало покинуть территорию больницы, поскольку приемные часы закончились и посторонних попросили удалиться.

Хаймек и его папа несомненно были теми самыми посторонними. Но удаляться им было некуда. Хаймек вертел головой во все стороны, стараясь найти кого-нибудь не столь постороннего, кому он мог бы сказать или просто объяснить, насколько серьезно болен его папа. Но куда бы он ни глядел, он видел либо белые халаты медсестер и врачей (и все они были очень заняты), либо блестящие пуговицы людей в форме. Эти люди, в отличие от персонала больницы, были, казалось, ничем не заняты, но вид при этом имели такой, что к ним было просто не подступиться.

Но папу все это, похоже, ничуть не волновало. Он улыбался веснушчатой медсестре и форменному человеку, проверявшему пропуска, лишь время от времени поглядывая на сына. Внезапно, словно только вот сию минуту вспомнив нечто важное, папа забавно стукнул себя по лбу и, запустив два пальца в маленький кармашек брюк, извлек оттуда серебряные часы – те самые, на длинной цепочке, которые перед войной каждый вечер он вешал над изголовьем кровати. Часы были старинные и имели две крышки, одна из которых прикрывала циферблат, а другая, задняя, – механизм. Заводились часы маленьким ключиком, и им же переводились стрелки. Когда папа нажал на кнопку, верхняя крышка подпрыгнула и открылась. Часы стояли. Некоторое время папа ошеломленно смотрел на неподвижные стрелки, а потом, очнувшись, с силой встряхнул часы раз и другой. Секундная стрелка, подумав немного, вздрогнула, а потом резво побежала по кругу. Папа с торжествующей улыбкой посмотрел на сына.

– Ну, вот, – сказал он удовлетворенно. – Идут. Конечно. Это же швейцарские часы. Подарок твоего дедушки. Он подарил мне их в день помолвки с твоей мамой. Он целый день объяснял мне тогда, как я должен за ними ухаживать…

Из-за угла решительно появился усыпанный веснушками нос хорошенькой медсестры. Вид у нее был при этом очень сердитый. Взяв папу за рукав, она обнаружила твердую решимость вывести постороннего за пределы больницы.

– Одну минутку, – вежливо сказал папа, освобождая свой рукав. – Прошу прощения, мадмуазель…

Сестра, сбитая с толку неизвестным ей иностранным словом, не сопротивлялась.

А папа, тем временем, сосредоточенно искал что-то в необъятных карманах своего пальто. Найдя, он вытащил свою находку. Это были две филактерии. Поцеловав каждую из них, папа отправил лакированные коробочки в оттопыренный боковой карман белого халата медсестры, совершенно сбитой с толку поведением папы и не понимавшей, как ей себя вести в этой ситуации. Пока она решала для себя этот вопрос, папа улыбнулся ей и сказал на прощанье, подталкивая Хаймека к выходу:

– Это – не простой подарок, сестра. Берегите его, он приносит счастье. И дай вам Бог…

Ночная мгла поглотила их обоих. Окутанные ею, они плыли, окруженные ночными шорохами и бормотанием воды в близком арыке. Тревожное безмолвие ночи навевало страх. Мальчик невольно прижался к отцу, стараясь шагать с ним в ногу. Вдали уже замелькали огни города, когда отец Хаймека вдруг остановился и спросил мальчика: