Лоредана - Лауро Мартинес

Мне придется прерваться.

Теперь я исповедуюсь и расскажу о последних моих темных деяниях, о (2), я хочу выдать всю правду о себе. Но даже несмотря на это, да будет душа моя спасена.

(2) случилось в октябре на третий год после нашей свадьбы. В начале месяца мы вернулись в город, капитану вскоре предстояло отправиться в море на полгода, и Марко переживал из-за этого, он постоянно говорил мне, что будет скучать по его приятному обществу. Семейные дела и Дворец держали капитана в Венеции, он не мог отлучаться, поэтому я с радостью говорю, что после нашего возвращения с постоялого двора в Асоло не случилось никакого другого бесчестья (помимо того, что я трогала себя), но когда мы вернулись в Венецию, каждый день я боялась капитана, хотя видела его не чаще чем раз в неделю: Марко проводил много времени в его доме, но даже видеть капитана было мне нелегко, потому что я знала, что в нем зло. Он так и остался для меня тем постоялым двором, хотя никто из нас, даже Марко, никогда не упоминал те гнусные дела, ни разу, я бы не перенесла этого, потому что не могла позволить, чтобы подобные разговоры стали повседневностью и частью меня. По пути с постоялого двора (Марко этого не слышал, я точно помню) капитан сказал мне, что мой муж ничем от меня не отличается, он такая же, как и я, хорошенькая женщина, которой по ошибке досталось мужское тело, поэтому он никогда не будет счастлив, но капитан сделает все, чтобы счастливой была женская часть. Как странно это было, но что позже напугало меня еще больше, чем этот разговор, так это произошедшая перемена. Теперь Марко начал обожать своего любовника. Каждый день я пыталась найти способ сказать Марко, что не хочу видеть капитана, не хочу, чтобы он приходил в наш дом здесь, в городе, что если он придет к обеду, я скажусь больной и буду есть в своей спальне, я даже говорила, что боюсь капитана, и пригрозила, что пойду к своему отцу сиру Антонио. Но Марко потерял голову, он вспыхивал от гнева, сквернословил, обвинял меня в том, что я непокорная размалеванная шлюха, несколько раз ударил меня по лицу и часто кричал, что он хозяин и повелитель в доме, таков венецианский закон, говорил он. Но я поклялась ему и себе в одной вещи: они могут посягнуть на меня, как последние трусы, в нашем доме, хотя я буду отбиваться руками и зубами, но я никогда не выйду на улицу вместе с ними, Марко и капитаном, им придется убить меня, чтобы вынести из дома.

Марко сторожил меня, как заключенную, держал вдали от семьи, это было начало болезни, так что теперь, когда я еще больше боялась, я старалась как можно больше времени проводить с отцом, Квириной, тетушками, сестрой Полиссеной и двумя дядями, но это было нелегко, потому что днем Марко всегда был рядом, он не разрешал мне выходить или шел со мной, он боялся того, что я могла рассказать, и естественно, я не могла выйти из дома ночью, когда он ужинал с капитаном. Бывали времена, когда я думала, что для спасения своей души мне придется отравить Марко или зарезать его во сне его собственным ножом, так сильно я боялась того, что они с капитаном могли со мной сделать. Не думайте, что я глупа, я все понимала, я понимала, что мне все это могло понравиться, я почти хотела этого и потому страшилась собственных глубин и собственной низости, вот где начинался мой путь в ад, но я также знала, что была бы в безопасности, если бы смогла держаться подальше от любовников Марко, особенно от капитана, который сказал мне, смеясь, по пути с проклятого постоялого двора – помните, я ведь ехала позади него, – что хочет взять меня за море и продать своему другу, турецкому генералу.

Я не буду больше откладывать, вот номер (2).

Но постойте, я не сделаю этого, я этого не сделаю, я не буду рассказывать о (2). Я зажимаю себе рот, я буду сильной, я прекращу писать и стану кусать себе язык до тех пор, пока не пойдет кровь, и не уступлю своей грешной жажде слов, я только расскажу, как Марко обманул меня на этот раз, как он втянул меня в мерзость (2).

Иногда он ходил со мной в церковь, на самом деле не для того, чтобы молиться (я не знаю, молился ли он когда-нибудь), но чтобы следить за мной, или же Дария и Джованни, наши слуги, были моими сторожевыми псами. Итак, однажды вечером, когда я собиралась к вечерне в церковь Санта-Марина в нижнем городе, вы, должно быть, знаете ее (я иногда туда ходила), Марко сказал, что проводит меня, потому что не хотел, чтобы я спускалась туда даже вместе со слугами. Перед тем как выйти, я полностью закрыла лицо вуалью, как всегда делают наши женщины перед тем, как пойти в нижний город. После службы, когда мы вышли из Санта-Марина и направились домой, Марко сказал, что знает более короткую дорогу к Большому каналу, поэтому мы пошли по темной улице, хотя вокруг было много фонарей, и вдруг поравнялись с высоким человеком, стоявшим возле открытой двери, и прежде чем я успела что-то понять, меня втолкнули внутрь, дверь закрыли, и Марко зажал мне рот рукой, а потом они закрыли его повязкой, Марко перекинул меня через плечо незнакомца, мы прошли через темные комнаты и начали подниматься по лестничным пролетам. Вы, наверное, знаете, отец Клеменс, что многие старинные здания в нижней Венеции имеют более поздние надстройки в верхнем городе, и мы находились в одном из таких зданий, поднимаясь все выше и выше из нижнего города в верхний, и наверху нас ждал капитан. Это двухъярусное строение было в его полном распоряжении, его семья и жена жили в другом палаццо. Когда он поприветствовал нас у входа в большую залу, незнакомец ушел, позже я узнала, что он был турецким рабом, и Марко снял засаленную тряпку с моего рта, а я стала плакать и всхлипывать. Я знала, что пропала, я это знала, этот Иуда заманил меня в ловушку и передал меня в руки короля подлецов, но я поклялась им обоим, что расскажу отцу, со всей моей злостью я оскорбляла Марко и продолжала плакать. Капитан отвел меня в другую комнату и усадил, велев Марко не входить, а затем напомнил мне об Агостино Большие Руки и о трех моих выкидышах, и я была потрясена. Этот Иуда Марко рассказал капитану все о нас, все, во всех подробностях. Зачем? Я скажу вам зачем. Чтобы уговорить капитана заграбастать меня своими грязными лапами, иначе бы он не осмелился, ведь этот человек так хорошо знал моего отца. В общем, капитан сказал мне, что если я выступлю против него, сенатора и великого морского героя, мне никто не поверит. А если кто-нибудь и поверит, то как тогда насчет позора моему отцу, и всем Лореданам, и всем Контарини из-за делишек Марко, из-за его содомии? Мой отец не станет меня слушать, но даже если станет, то что он сможет сделать, несмотря на свое имя и положение? Убить капитана, потребовать суда перед Советом Десяти, запереть меня в монастыре, убить меня, убить себя? Скандал прокатится по городу, и Лореданов смешают с грязью, а также и Контарини, и чем больше капитан так говорил, тем больше я понимала, что не смогу пойти к отцу. Он сидел на скамье рядом со мной и вскоре завел другую речь. Он начал говорить: «Послушайте, Лоредана, я почти гожусь вам в отцы, я знаю свет, а вы его не знаете, по сравнению со мной вы просто дитя, маленькая девочка, поэтому прекратите плакать и примите свою участь, пожалуйста, прекратите плакать и идите ко мне…»

Довольно. Это все, что я могу сказать о (2), потому что не существует слов, чтобы назвать то, что произошло дальше. «Низость» – но это слово недостаточно отвратительно. Посему ничто из того, что произошло той ночью, не может быть здесь записано. Постойте, кроме одной вещи, но она не касается того, что я сделала.

Несколько часов спустя, той же ночью, когда случилось (2) в доме капитана, я осталась одна и в какой-то комнате нашла на столе небольшую картину, я не могла поверить своим глазам, из-за этой картины мне захотелось выброситься из окна. Я поднесла свечу ближе, чтобы получше рассмотреть ее, затем перевернула и взглянула на заднюю сторону, там стояло имя Марко, это он подарил ее капитану, и кто-то написал там (но это был не почерк моего мужа): «Смерть и дева», именно так. Кто ее нарисовал, я не знаю, но в углу на картине стояли буквы НМ и год 1509-й, и все. Это было изображение прекраснейшей молодой женщины (которая, безусловно, не была девой) и страшного скелета. На ней было платье со свободными рукавами, волнистыми юбками, под каждым коленом привязана лента, и можно было почти полностью разглядеть ее грудь. Но это еще не все, потому что скелет обнимал ее одной рукой, а другой задирал ей юбки, и женщина помогала ему своей рукой, она тянула ее к источнику похоти, и были видны все ее ноги до округлых бедер. И она целовала этот жуткий череп. Да поможет мне Бог, я не могла забыть этой картины, потому что это была я, и Марко с капитаном, видимо, тоже думали, что это была я, похотливо прильнувшая к дьяволу и смерти, иначе зачем им было хранить такую страшную вещь? Я только добавлю, что эта картина стала мне подмогой в молитвах против Марко и капитана.

Но я уже достаточно рассказала о (2), рассказала все, что должна была, и теперь это вышло из меня навсегда, и вы отворачиваетесь от меня с отвращением, отец Клеменс, потому что (2) произошло, но по крайней мере я не выразила это словами, так что вы, наверно, подумаете, что случилось что-то даже худшее, и я признаюсь, что да, вы можете считать, что душа моя отправится только в ад, и это вселяет в меня ужас, потому что я думаю, что вы правы, но что мне делать, бросить эту исповедь в огонь? Заключается ли мое проклятие в том, что я сделала, в том, что я написала, или в том, чего не написала об этой последней части? Я перестала думать о (2), я вспомнила слишком многое, это ужасно, по, пожалуйста, не забывайте, что ловушка была подстроена этим предателем и Иудой Искариотом, моим мужем, и велеречивым капитаном, это они вдохнули в меня грех, хотя, клянусь, я отчаянно боролась против него и не хотела, чтобы (2) начиналось, потому что знала, что если оно начнется, то я погрязну в нем с головой.