Александр у края света - Том Холт

И Аристотель поверил. Он, ученейший муж, выдающийся логик, купился, как моряк с египетского зерновоза покупается на предложение продать ему Акрополь за пять сотен драхм. Он воспринял эти басни с такой серьезностью, что я испугался; однако я не решился признаться ему во всем, ибо шутка зашла слишком далеко. Так что он прочувствованно поблагодарил меня, аккуратно сложил свои таблички и стремительно, как перепуганный краб, убежал переписывать свои заметки, чтобы включить их в свой компендиум.

Его так потрясло мировоззрение добрых обитателей Эскоракашии Ап Эсхатои («Пшелвжополис На Краю Света», как он именовался официально), что он написал монографию на это тему и анонсировал публичную лекцию, вход — один обол. Затем он послал разузнать, не задержался ли, паче чаяния, в Афинах Омелерес, сын Одемиаполиса («Неборзей, сын Неттакогогорода»: тонкость — наша специальность), и если да, то не мог бы он посетить эту лекцию, чтобы ответить на вопросы публики.

Тут уж я заявил Диогену, что шутка уже перешла все границы и я не желаю иметь с ней ничего общего. Никакая сила на земле, сказал я ему, не заставит меня подняться на сцену и явить себя взорам слушателей, многие из которых, скорее всего, меня знают. Это абсолютно исключено. Нет никакого смысла даже обсуждать эту идею.

И вот я уже стою на сцене, спрятав лицо под полями невероятно широкой шляпы, которую для меня где-то раскопал Диоген, а рядом со мной Аристотель декламирует свою монографию зловеще обширному собранию со всей страстью человека, который искал-искал, и наконец нашел.

Прошло довольно много времени, прежде чем кто-то засмеялся, и то эдаким придушенным смехом, как будто он запихал себе в рот половину плаща, но справиться с собой не смог. Но едва этот звук нарушил тишину, хлынул целый водопад хохота, словно рухнула плотина, и вот уже вся толпа ревет, падая от смеха с ног — а Аристотель, зарывшись носом в рукопись, все читал и читал, не поднимая глаз. Когда шум стал таким оглушительном, что он уже и сам себя не слышал, он оторвался от чтения с таким расстроенным и изумленным видом, что сердце разрывалось.

— В чем дело? — спросил он. — Почему вы смеетесь?

Не лучший вопрос в данных обстоятельствах. Говорю тебе, если бы моему знаменитому деду Эвполу, комедиографу, хоть раз в жизни удалось вызвать веселье вроде этого, он взмолился бы Аполлону, прося убить его на месте, поскольку проживи он после этого еще тысячу лет, ничего подобного ему не светило. Аристотель, тем временем, поднялся на ноги, замахал руками в моем направлении и завопил, что если они не верят ему, то вот, здесь стоит гражданин этого города собственной персоной, который может подтвердить, что каждое сказанное им слово — чистая правда.

После этого я встал, стянул с головы шляпу — и наступила полная тишина. Я посмотрел на на публику, потом на Аристотеля, и тут будто какой-то злобный бог заговорил моими устами, произнеся слова, о которых я сожалею до сих пор.

— Ладно, начальник, — сказал я. — Где мои три драхмы?

Тут в нас начали швыряться всяким — в основном фрукты, надкусанные колбаски, несколько камней и черепки. Единственным опасным для жизни предметом оказалась оторванная нога маленького бронзового треножника, и было совершенно справедливо и правильно, что она угодила мне прямо в висок и мигом отправила на пол, как жертвенного быка. Следующее, что помню — злобная ухмылка Диогена и ужасающая мигрень — девять баллов по шкале головной боли. И вот поэтому-то, Фризевт, я и опасался, что Аристотель организовал для меня тайное и кровавое убийство в диких македонских пустошах, которое можно было бы свалить на немирных иллирийцев или медведей. Как-никак я нанес ему тяжкое оскорбление (а помимо перенесенных им унижения и позора он вдобавок лишился солидной суммы денег, заказав сотню копий монографии — все эти копии, без исключения, пошли на завертывание рыбы и рукоятей щитов), и на месте Аристотеля я бы не успокоился, пока обидчик не заплатил три обола паромщику Харону за поездку в один конец через Реку Смерти.

Вот так. Рассвет наступил, а я все лежал, не сомкнув глаз, в общем и целом живой, и отчаянно желал оказаться в Аттике, где если кто возжелает твоей смерти, то попросту обратится в суд с обвинением в измене, и все свершится на мирный, цивилизованный манер. Я подкрался к дверям и принялся ждать, пока не увидел хозяйского сына с ведром овса для мулов. Тут я выскочил во двор и схватил его обеими руками.

— Ладно, — сказал я. — Что происходит? Почему никто со мной не разговаривает? Однако бедолага только таращился на меня, издавая тихий скулящий звук, так что я отпустил его и в смущении уселся на подсадочный мостик; тут кто-то за моей спиной шумно прочистил горло.

— Доброе утро, — сказал Леонид. — Что-то ты рано. Плохо спишь?

Я кивнул.

— Объясни мне, — сказал я, — дело в твоих соплеменниках или во мне? Почему со мной никто не говорит?

Леонид ухмыльнулся.

— Они напуганы, — сказал он.

Я моргнул.

— Напуганы?

— До полусмерти.

— Кем, мной?

— Змеей.

Я открыл рот, но не смог издать не звука.

— К этому моменту, — продолжал Леонид, — слухи разошлись по всей Македонии: бойтесь афинского волшебника и его приятеля-духа. Суеверный народ. Ничуть не лучше фессалийцев. Между прочим, — добавил он мрачно, — у фессалийцев есть все причины быть суеверными, поскольку каждый третий из них — ведьмак.

Насколько я понял, это была шутка, но я не чувствовал желания рассмеяться (не говоря уж том, что по моим сведениям это чистая правда).

— Это же идиотизм, — сказал я. — Слушай, сколько я должен повторять, что никакой змеи — никакой! — в проклятом кувшине нет? Понял?

Леонид медленно склонил голову.

— Ты говоришь, что нет, — ответил он. — Царица Олимпиада говорит, что есть. И кому люди поверят? Сам догадаешься?

— О, ради... — Для меня это было черезчур. — Жди здесь, — сказал я. — Никуда не уходи. Я сейчас вернусь. — Я кинулся к себе, схватил кувшин и прибежал назад. — Итак, — сказал я, — будешь свидетелем. Я размотал горлышко сосуда и приподнял крышку. — Ну вот, как ты можешь видеть, никакой...

И надо же мне было как раз в этом момент уронить кувшин (к счастью, он упал в большую кучу конского навоза и не разбился), а через какую-то микроскопическую долю мгновения из горлышка высунулась черно-зеленая змеиная голова и выстрелила языком в моем направлении.

Да простят меня боги. Есть у меня пунктик в отношении змей. Никогда не выносил этих ужасных созданий.

— Ты что-то говорил? — спросил Леонид, не моргнув глазом.

Змея выпросталась из кувшина и юркнула в солому. Я не мог двинуть ни единым мускулом.

— А ты храбрец, — продолжал Леонид. — Один легкий укус такой змеи, и ты помрешь раньше, чем закроешь глаза.

Утешительные сведения. Примерно через минуту мне удалось взять себя в руки, и я пустился в объяснения, что это была либо чья-то шутка, либо покушение на мою жизни со стороны Аристотеля, либо политические интриги, связанные с царицей Олимпиадой, либо исключительно причудливое стечение обстоятельств, либо игра света... тут я заметил, что царевич Александр стоит в дверях и смотрит на меня.

Чудесно. Прекрасное начало дня.

— Мой предок Геракл удавил двух змей еще в колыбели, — сказал Александр.

Леонид улыбнулся ему.

— Геракл, — повторил он. — Забавно. Я слышал, это был ты.

Александр бросил на него взгляд, от которого и скиф затосковал бы по дому.

— Нет, — ответил он. — Это был Геракл.

— А, ну что же, — сказал Леонид. — Но, полагаю, если бы змеи забрались в колыбель к тебе, они бы тоже прожили не долго.

Я кое-как справился со своими ногами и тут же воспользовался ими, поспешив извлечь свой кувшин из дерьма. День и без того не задался, не хватало еще подслушивать, какая там у Леонида с Александром личная вражда. В другой раз я бы припал к ней, как собака к пролитому вину — сведения изнутри полезны всегда, как не уставал повторять мой отец — но прямо сейчас я был не в том настроении. Я убрался внутрь, протер кувшин пригоршней соломы и собрал свои вещи.

И тем не менее, думал я. Случаются с человеком и большие несчастья, чем неожиданное чудо, окончательно доказывающее, что он не бродяга и шарлатан — в особенности если он шарлатан и бродяга, как раз нашедший работу. Наиболее вероятно, это Олимпиада подсадила ко мне змею; вот только если она хотела уравновесить мной в целом не змеино-ориентированный педагогический коллектив Миезы, то зачем было приказывать смертельно ядовитой змее прятаться в моем кувшине, который я с большой вероятностью рано или поздно открою и буду немедленно укушен? От мертвого от меня не было бы никакого проку; так что, если это не было каким-нибудь примитивным ритуалом — испытанием змеей, скажем, чтобы выяснить пригодность к выполнению задачи — теория моя рушилась на месте, оставляя мне единственную версию: Месть Аристотеля. В этом, конечно, был смысл. Устроив смерть Эвксена, предполагаемого заклинателя змей, от зубов его собственного питомца, он с изящной зеркальностью мстил за причиненное ему годы назад унижение.