Маркиз де Сад - Елена Морозова

Почувствовавший свободу Донасьен понимал, что его возвращение в Париж преждевременно. И он предпринял путешествие в Голландию, страну, прославившуюся печатными дворами, где изготовляли контрафактную продукцию и набирали запрещенные книги. Конечно, французские издатели не всегда везли взрывоопасные рукописи в Голландию: иногда они просто указывали местом выхода книги Гаагу, как наиболее крупный центр книгопечатания. Жан-Жак Повер, автор монументальной трехтомной биографии маркиза де Сада, полагает, что целью путешествия была именно Гаага, где должно было выйти в свет некое эротическое сочинение маркиза. Уверенность Повера основана на ряде высказываний Донасьена Альфонса Франсуа, в частности, на строках из письма к аббату Амбле, отправленному из Венсе-на в 1782 году: «…в любви меня привлекает исключительно наслаждение (выделено де Садом. — Е. М.). Метафизика, на мой взгляд, является самой скучной и самой необъятной материей, и я отказываюсь приправлять ею свои произведения, как того требует драматическое искусство. <…> И я предвкушаю наиживейшее удовлетворение, когда, вернувшись к своему единственному гению, сменю перо Мольера на перо Аретино. Первое, как видите, даже не смогло толком меня поддержать в столице Гиени (городе Бордо. — Е. М.), в то время как второе помогло мне шесть месяцев оплачивать свои удовольствия в одном из первейших городов королевства, а также два месяца путешествовать по Голландии, не потратив ни единого су из моих собственных денег». Версия эта более чем правдоподобна. Иначе мы обязаны предположить, что «Сто двадцать дней Содома», основополагающее и любимое сочинение де Сада, потерю которого он оплакивал, по его собственным словам, «кровавыми слезами», было написано внезапно — словно извержение вулкана в тихой долине.

Вулкан был любимым образом писателя де Сада, природа — демиургом и одновременно плацдармом, где его воображение могло творить без границ. Де Сад всегда был склонен к гиперболам, преувеличениям, и природа в его сочинениях обладала «буйным нравом».

Как и многих его современников, Голландия поразила Донасьена поистине стерильной чистотой: чистые дома, чистые улицы, чистые половички при входе в дома, начищенная до зеркального блеска кухонная утварь. Де Сад не мог не заметить и царившую в стране веротерпимость, в то время как во Франции только недавно реабилитировали казненного в 1762 году протестанта Жана Каласа. Калас скрыл от властей самоубийство старшего сына, за что был обвинен в его убийстве с целью помешать сыну перейти в католичество. Его приговорили к колесованию и казнили. С помощью Вольтера и вставшей на защиту Каласа общественности в 1765 году семье удалось доказать факт судебной ошибки и добиться реабилитации Каласа.

Полагают, что после Голландии де Сад совершил кратковременную поездку в Англию, где в Британском музее ознакомился с документами по делу Жанны д'Арк, которые затем использовал в романе «Изабелла Баварская».

Из заграничного путешествия де Сад возвратился в Париж, где на какое-то время страсти его утихли; однако это спокойствие более всего напоминало затишье перед бурей. А обрадованная семья уже мечтала, как Донасьен, образумившись, будет принят при дворе и начнет делать подобающую в его возрасте карьеру. Ведь он уже разменял третий десяток, и 17 апреля 1771 года в третий раз стал отцом — у него родилась дочь, названная Мари-Лор. Почтенного отца семейства подстерегали враги в лице кредиторов: за время бесчинств он наделал много долгов, кредиторы больше не желали отсрочек, а теща наотрез отказалась ссудить его наличными. По-своему она была права: ей предстояло заботиться о трех внуках и сохранить для них семейное достояние.

Не в силах раздобыть денег, де Сад очутился в долговой тюрьме Фор-Левек. Пребывание в этой тюрьме никогда не было сопряжено с позором, в нее часто попадали почтенные граждане. За два проведенных там месяца Донасьен ухитрился раздобыть аванс, удовлетворивший кредиторов, переписал долговые обязательства и осенью 1771 года со всем семейством, включая малютку Мари-Лор и гувернантку мадам де Лонжевен, отбыл в Ла-Кост. Он намеревался не только привести в порядок дела, но и продать небольшую часть своих владений, чтобы, наконец, рассчитаться с долгами, проценты на которые нарастали со скоростью снежной лавины. Провожая семью дочери, мадам де Монтрей в глубине души надеялась, что хозяйственные хлопоты и присутствие жены и детей заставят зятя позабыть скандальные привычки, а возраст побудит, наконец, одуматься. За годы, прошедшие со времени свадьбы дочери, ее не раз посещала горькая мысль: если эти аристократы ни в грош не ставят ни приличия, ни честь, стоило ли вообще затевать этот брак? Но, будучи женщиной практичной, она понимала, что задавать такие вопросы поздно, тем более что дочь ее пылко любила своего супруга. И помыслы мадам де Монтрей все чаще сосредоточивались на внуках.

Ла-Кост встретил сеньора новым театральным залом и сценой, оборудованной по последнему слову техники. Из-за стремления поскорей завершить реконструкцию театральных помещений была приостановлена перестройка жилых комнат, но маркиза это не беспокоило. Он разберется с делами, потом получит деньги и непременно довершит обустройство комнат жены. Фаж, поверенный в делах маркиза, зачастил в замок, но так и не сумел обучить де Сада премудростям управления собственным имуществом. Зато он быстро раздобыл денег, на которые де Сад выписал в Ла-Кост профессиональную театральную труппу. Теперь он мог воплощать на сцене любые фантазии! Мадам де Монтрей с негодованием узнала о выходе зятя на сцену вместе с профессиональными актерами — ведь этим он вновь поставил под угрозу честь семейного имени. Играть в театре, как и сочинять, дворянин мог только как любитель, для собственного развлечения. Занятие не своим делом принижало даже короля: увлечение Людовика XVI слесарным делом вызывало насмешки не только у дворян, но и у простонародья. Нарушив привычный образ жизни королей, Людовик сам поставил себя вне закона, сам бросил камень на чашу весов революционного правосудия, отправившего его на гильотину. Нарушив «запрет на профессию», де Сад принизил дворянское звание, добровольно занял положение маргинала, личности, находящейся в глазах общественного мнения практически вне закона. Ибо вплоть до 1789 года дворяне традиционно считались «сословием, занимавшим особое положение в государстве», и единственным ремеслом, приличествовавшим дворянину, считалось воинское. Только к концу XVIII века общественное мнение позволило дворянину заниматься законодательной деятельностью, «деловой активностью», занимать общественные и административные должности и, как следствие, исполнять полезные для общества обязанности.