Цветок пустыни - Уорис Дири

Когда я жила у дяди Мохаммеда, проблема катастрофически обострилась. Однажды рано утром я, как всегда, готовила ему завтрак. Потом понесла поднос в столовую, где дядя уже сидел за столом и ждал. Внезапно у меня потемнело в глазах, я уронила поднос, все попадало на пол. Дядя подбежал и стал шлепать меня по щекам, приводя в чувство. Я постепенно стала приходить в себя и услышала как бы издалека голос дяди:

— Маруим! Маруим! Ей плохо!

Когда я окончательно очнулась, тетушка спросила, что со мной стряслось. Я объяснила, что в то утро у меня начались месячные.

— Нет, здесь что-то не так. Надо показать тебя доктору. Сегодня же пойдем к моему врачу.

Тетиному врачу я рассказала, что месячные протекают у меня очень тяжело, всякий раз мне кажется, что я умираю. Боль так скручивает меня, что я не знаю, что делать.

— Вы можете мне помочь? Пожалуйста, можно хоть что-нибудь сделать? Я больше не в силах это терпеть.

Впрочем, я не стала говорить ему, что подверглась обрезанию. Я просто не знала, как подступиться к этой теме. Я была еще ребенком, и невежество, смущение и стыд не позволяли мне обсуждать что бы то ни было связанное с этим состоянием. К тому же я не была уверена, что корень проблемы именно в обрезании, ведь я считала, что это происходит со всеми девочками. Моей маме эти боли не казались чем-то необычным: все женщины, кого она только знала, были обрезаны, и все они испытывали те же мучения. Считается, что это часть бремени, выпадающего на долю женщины.

Доктор моей тайны так и не узнал — он не стал меня осматривать.

— Единственное, что я могу вам дать, — это противозачаточные таблетки. От них боли прекратятся, поскольку прекратятся сами менструации.

Ура! Я стала принимать таблетки, хотя мне это и не нравилось. От двоюродной сестры Басмы я слышала, что эти таблетки вредны для здоровья. Но через месяц боли прекратились, кровотечений почти не было. Однако случилось и кое-что непредвиденное, тело-то мое было обмануто: таблетки заставили его считать, будто я беременна. Грудь у меня увеличилась, бедра и ягодицы тоже, лицо округлилось, я сразу располнела. Такие резкие изменения выглядели неестественно, как-то слишком странно. Я перестала принимать таблетки, решив, что лучше уж терпеть боль. Потерпеть-то мне пришлось: боли возобновились, и еще сильнее, чем прежде.

Через какое-то время я пошла к другому врачу — может, этот сумеет помочь. Но все повторилось: как и в первый раз, мне снова прописали противозачаточные таблетки. Я объяснила, что уже пробовала их принимать, но мне не понравились побочные эффекты. Однако без таблеток я каждый месяц выбывала из строя на несколько дней. Просто ложилась в постель и мечтала умереть, лишь бы прекратилась эта боль. Нет ли другого лечения?

— А что вы хотите? — возразил доктор. — Когда женщины принимают противозачаточные таблетки, у большинства из них менструации прекращаются. Когда они есть, есть и боль. Так что принимайте таблетки.

Когда то же самое повторил и третий врач, я поняла, что нужно что-то делать, а не просто ходить по врачам.

— Наверное, мне нужно сходить к какому-нибудь специальному доктору? — спросила я у тети.

— Нет! — Она недовольно посмотрела на меня. — И кстати, — тут уж она подчеркивала каждое слово, — что ты всем этим врачам рассказываешь?

— Да ничего. Просто я хочу, чтобы не было таких болей, вот и все.

Я прекрасно понимала то, чего она не сказала, но о чем подумала: обрезание — это наш обычай, африканский, и с белыми обсуждать его незачем.

Вот тут-то мне мало-помалу стало ясно, что именно это и придется сделать. Или же треть каждого месяца мучиться и чувствовать себя инвалидом. Ясно было и другое: если я расскажу врачам, в чем дело, семья меня не похвалит. Тогда очевидным становился следующий шаг: надо пойти к доктору тайком и рассказать, что я подверглась обрезанию. Может быть, тогда кто-нибудь из них и сможет мне помочь.

Я остановилась на первом враче, докторе Макрее, потому что он работал в большой больнице и, как я считала, располагал возможностью прибегнуть к хирургическому вмешательству, если таковое понадобится. Я записалась на прием и вынуждена была целый месяц мучиться ожиданием, прежде чем попала к нему. Когда этот день наступил, я придумала какую-то отговорку для тети, чтобы оправдать свое отсутствие, и отправилась к доктору Макрею.

— Я вам не все тогда сказала, — начала я. — Я приехала из Сомали и я… я… — Совсем не так просто было объяснить ему свою ужасную тайну на ломаном английском. — Меня обрезали.

Он не дал мне даже закончить.

— Пойдите переоденьтесь. Мне нужно вас осмотреть. — И добавил, увидев в моих глазах испуг: — Страшного ничего не будет.

Он позвал медсестру, и та показала мне, где можно переодеться, как надеть халат.

Когда мы вернулись в смотровой кабинет, я с тревогой спрашивала себя, во что же впуталась на этот раз. Одна только мысль о том, чтобы девушка из моей страны сидела в таком необычном месте, раздвигала ноги и позволяла белому мужчине заглянуть туда… М-да, большего позора я и представить себе не могла. Доктор пытался добиться, чтобы я раздвинула ноги.

— Успокойтесь. Все хорошо… Я же врач. И сестра здесь… Вон она стоит, совсем рядом.

Я вытянула шею, чтобы посмотреть туда, куда он указывал. Сестра ободряюще улыбнулась мне, и я наконец сдалась. Заставила себя думать о чем-нибудь постороннем, представить, что я вовсе не здесь, а гуляю, например, по пустыне, пасу своих козочек и день стоит чудесный.

Когда врач закончил осмотр, то спросил у медсестры, есть ли в больнице кто-нибудь, кто знает сомалийский язык. Да, ответила сестра, этажом ниже работает женщина-сомалийка. Но вернулась она вместе с мужчиной-сомалийцем — женщину ей просто не удалось отыскать. «Просто чудесно! — подумала я про себя. — Вот уж не везет, так не везет — обсуждать такие жуткие вещи через переводчика-мужчину, к тому же сомалийца!» Неужели может быть что-нибудь еще хуже?

— Объясните девушке, — сказал доктор Макрей, — что ей зашили чересчур много. Я даже не пойму, как она до сих пор все это выдержала. Ей необходима операция — и чем быстрее, тем лучше.

Я сразу же увидела, что моему соотечественнику это не понравилось. Он поджал губы и сердито смотрел на врача. Я все-таки немного понимала по-английски, а тем более видела реакцию мужчины, и почувствовала, что здесь что-то не так.

— Ну, — сказал мне земляк, — если тебе действительно так хочется, они могут тебя расшить. — Я молча смотрела на него. — Но ты понимаешь, что это против наших обычаев? Твои родственники знают, что ты собираешься делать?

— Нет. Если честно, то нет.

— А с кем ты живешь?

— С тетей и дядей.

— Они знают, что ты задумала?

— Нет.

— Что ж, тогда я должен сообщить им об этом.

Я кивнула, а сама подумала: «Типичный ответ для мужчины-африканца. Спасибо за добрый совет, брат. Этим все дело и закончится».

Доктор Макрей сказал, что не может прооперировать меня прямо сейчас: надо сначала записаться на очередь. Я сразу поняла, что ничего у меня не выйдет: до той поры тетушка обязательно обо всем узнает.

— Ага, я так и сделаю, запишусь на очередь.

С тех пор прошло больше года, а я так и не позвонила.

Но сразу же после отъезда моих родственников в Сомали я позвонила и записалась на очередь, однако все равно ждать нужно было не меньше двух месяцев. Пока тянулись эти два месяца, мне вспоминался весь ужас процедуры обрезания. Я считала, что операция будет ее повторением, и чем больше я об этом думала, тем больше убеждалась, что не вынесу этого во второй раз. Когда наступил назначенный день, я не пошла в больницу и больше им не звонила.

Теперь я жила в общежитии ИМКА. Месячные протекали все так же тяжело, но сейчас мне приходилось зарабатывать на жизнь, и работала я не дома. Нельзя же прогуливать каждый месяц по неделе и при этом рассчитывать, что тебя не выгонят с работы. Я держалась, как могла, но подруги в общежитии видели, что мне плохо. Мэрилин то и дело спрашивала, что со мной. Я объяснила ей, что в Сомали, еще ребенком, я прошла обряд обрезания.

Но Мэрилин выросла в Лондоне и не могла до конца понять смысл того, что я рассказывала.

— Слушай, Уорис, а покажи-ка мне. А то я не понимаю, о чем ты толкуешь. Тебе что, что-то там отрезали? То? Или это? Что тебе все-таки сделали?

Наконец однажды я не выдержала, спустила трусы и показала ей. Никогда не забуду, какое у нее при этом стало лицо. Она отвернулась, по щекам текли слезы. Я пришла в отчаяние, потому что подумала: «О Аллах, неужто все и впрямь из рук вон плохо?» Первое, что сказала после этого Мэрилин:

— Уорис, ты хоть что-нибудь чувствуешь?

— Что ты имеешь в виду?

— Понимаешь… — Она печально покачала головой. — Ты хотя бы помнишь, как выглядела, когда была совсем маленькой, до того, как случилось все это?