Европейское воспитание - Ромен Гари

— Кс-кс-кс! — позвал самый молодой солдат, любивший животных. — Под кроватью, наверно…

Он наклонился и засунул руку под кровать. Внезапно его взяла оторопь.

— Ach! — слабо вздохнул он.

Капрал Клепке быстро заглянул под кровать.

— Вылезай!

Оттуда медленно и нехотя вылез человек. Пожилой и тучный. Красивым его назвать было трудно. Он весь покрылся гусиной кожей.

— Котенок, да? — прохрипел Клепке.

— Но я умею мяукать! — обиженно сказал человек.

Клепке отдал приказ. Солдаты схватились за винтовки.

— Стойте! — вдруг закричал Сопля. — Это не портной Магдалинский!

— Mein Gott! — воскликнул самый молодой солдат, с уважением глядя на незнакомца.

Наступила пауза.

— Но тогда кто же это? — спросил Клепке.

— Не знаю. Он даже не из нашей деревни. Я никогда его раньше не видел.

Человек обмотался одеялом и обратился к капралу. Он говорил на чистейшем немецком языке.

— Моя фамилия — Шмидт. По происхождению — немец. Я работаю здесь на военные власти…

— Здесь? — в ужасе вскрикнул самый молодой солдат.

— Не слушай! — приказал старик. — Заткни уши!

— Я хотел сказать: в Вильно. У меня с армией контракт на перевозки. Я на очень хорошем счету у вашего начальства, капрал, и если хотите совет, уходите отсюда. Человека, которого вы ищете, здесь нет.

— Где же он?

Шмидт пожал плечами.

— Почем мне знать? Меня интересует не он, а его жена. Наверно, живет в лесу, с партизанами. Он разбойник.

Вновь наступила пауза. Потом Сопля завыл. Он уже давно трясся от злости. Ему было больно за своего друга Магдалинского. Значит, портной ушел к партизанам и служил своей стране. А тем временем его жена бесстыдно изменяла ему с вражеским шпионом. Соплю потрясли низость и подлость подобного поведения.

— Сука ненасытная! — завопил он. — Бесстыжая…

Но пани Марта не дала ему договорить.

— Мне не стыдно! — прошипела она. — Он приносит мне еду! Мой муж даже на это не способен! Ты тоже на это не способен, Сопля. Если бы твоя жена была лет на двадцать моложе, она занималась бы тем же, что и я!

Сопля боязливо попятился. А немцы во главе с капралом Клепке сначала улыбнулись, а потом захохотали. Пани Марта какое-то время смотрела на них с презрением. Потом ее охватил гнев.

— Над кем смеетесь? — закричала она. — Над собой? Вы же все как один женаты! Вы оставили своих жен и невест в Германии! И они, ваши жены, занимаются тем же, что и я! Да-да, мои голубчики! Одни — от скуки; другие — потому что им это нравится; а третьи — для того чтобы поправить свои дела!

Первым перестал смеяться капрал Клепке. В Ганновере у него осталась молоденькая жена. В начале разлуки он еще получал от нее письма. Но теперь они приходили все реже. И самое главное — изменился их тон. Она больше не просила своего Susser[85] вернуться, как это было вначале, и перестала жаловаться на одиночество. Это поражало капрала Клепке, и в его душу закрадывались подозрения. Обычно он старался не думать об этом, но сейчас эта женщина… Остальные женатые солдаты предавались аналогичным раздумьям. Они враждебно смотрели на Шмидта и по-своему сочувствовали портному Магдалинскому. Он был, конечно же, партизаном и врагом, но они чувствовали свое родство с ним: родство мужчин, обманываемых своими женами, пока они сражаются на фронте.

— Ну, что? — спросила пани Марта. — Почему же вы не смеетесь?

Мужчины переглянулись. Ничего не сказали, не задали ни единого вопроса, но все одновременно поняли, что они сейчас сделают. Их соглашение было молчаливым и мгновенным. Даже победитель Клепке и жалкий побежденный Сопля переглянулись и поняли друг друга без слов.

— Ты уверен, что это не портной Магдалинский?

— Я не могу сказать точно, — ответил Сопля. — Я давно его не видел. Может, это он. А может, и не он. Не могу вам сказать.

— Рассмотри его получше.

— Вот я и смотрю, — сказал Сопля, искоса посматривая на него.

Шмидт забеспокоился.

— Что это за комедия? Документы у меня в порядке. Они в куртке. Я могу вам их показать.

— Ни с места! — приказал Клепке.

Он думал о жене. Год тому назад, когда они расстались, она плакала. Они недавно поженились. Прожили всего две недели вместе. Он вспоминал ее горячее тело, жгучие ласки. Мысль, которую ему долгое время удавалось от себя отгонять, потрясла его теперь своей очевидностью: его жена не могла больше года прожить одна. Она завела себе любовника. У нее любовник, ласкающий ее каждый вечер, пока он, Клепке, растрачивает жизнь и силы в этих проклятых снегах… У нее мужчина — наверняка, уклонившийся от службы, один из тех, кто наживался на войне. Кому от нее польза, от этой войны? Вовсе не тем, кто уходит на фронт: они погибают, а если даже возвращаются, то находят домашний очаг разрушенным. Нет, она приносит пользу тем, кто остается. Таким, как Шмидт, который отнимает у тебя жену, пока ты далеко… Он приказал:

— Приготовиться!

Шмидт побледнел как смерть.

— Мои документы в порядке. Разрешите показать вам свои документы, капрал. Это избавит вас от затруднений. У меня высокопоставленные друзья. Я — член партии. Вы говорите с немецким подданным, капрал. Не забывайте об этом…

«Почему бы не избавить мир хоть от одного немецкого подданного?» — подумал вдруг Сопля.

Он шагнул вперед и заявил:

— Это Магдалинский! Теперь-то я его узнал!

На улице Клепке дружески потрепал Соплю по спине и пожелал ему доброй ночи. Он был в отличном настроении.

— Член партии, — проворчал он. — Член партии, как вам это нравится?… Gute Nacht, Herr Sopla!

Он увел за собой патруль. Сопля вернулся домой. Сказал жене:

— Быстрее. Умираю от голода.

— Все готово.

В ту же секунду в дверь постучали.

— А я-то думал, все кончилось, — сказал Сопля.

Он отворил дверь. В дом быстро вошли трое братьев Зборовских, а за ними — Янек.

— Добрый вечер.

Губы Сопли зашевелились, но с них не слетело ни звука.

— Вечер добрый, — сказала его жена. Ее руки нервно сжимали край фартука. Янек смотрел на них. Руки были усталыми, красными и потрескались от стирки. Они казались даже более старыми и морщинистыми, чем лицо. Словно существовали отдельно, и искривленные пальцы их выражали еще больше немой боли, чем лицо и глаза.

— Я не боюсь, — сказал Сопля. — Хватит с меня…

Его жена подошла к шкафу. Открыла его и начала вынимать праздничную одежду мужа.

— Только сперва я хочу поесть.

— Где мешок? — спросил старший Зборовский.

Янек посмотрел на ее руки. Он увидел, как их пальцы сжались, сцепились в извечном, старом, как само горе, жесте.

— Вы не посмеете, — сказала женщина. — У меня дети. Вы не посмеете убить отца и забрать мешок.

— Мы не собираемся его убивать. Нам нужен только мешок.

— Лучше убейте его!

— Стефа, — взмолился Сопля, — Стефа…

— Убейте его, — вопила она, — убейте его!..

Они уже вышли на улицу и брели по снегу, сгибаясь под своей драгоценной ношей, но все еще слышали ее крик:

— Убейте его!

И умоляющий голос Сопли:

— Стефа, Стефа…

И весь мир представился вдруг Янеку одним громадным мешком, в котором перекатывалась бесформенная груда слепых, мечтательных картофелин — человечество.

33

В лес, погребенный под ледяным покровом, в котором пихты утопали порой по самые верхушки и где царила такая глубокая тишина, словно перед концом света, продолжали поступать известия со всех подпольных фронтов, где велась неослабевающая борьба; из Греции, Югославии, Норвегии и Франции до них долетали тысячи дуновений жизни, тысячи пульсаций упорной, тайной надежды; партизаны вновь обретали в этих сигналах, приходивших из стран, зачастую таких же далеких, как звезды, которые они знали только по названиям, отзвук собственной решимости, своего упорного нежелания отчаиваться: поговаривали, что Партизан Надежда находился одновременно повсюду. Янек давно уже перестал задаваться вопросом, кто он такой. Теперь он только улыбался, когда какой-нибудь товарищ, сидя у костра, серьезно рассказывал о легендарных подвигах их главнокомандующего.

— Видать, прошлой ночью он вновь бомбил Берлин: камня на камне не оставил.

И партизаны удовлетворенно попыхивали трубками.

— В Югославии он довел немцев до белого каления. Правда, там, в горах, это гораздо проще, чем здесь, на равнине.

— Он и здесь здорово потрудился.

— Теперь ясно, что это он возглавил евреев варшавского гетто. Говорят, они восстали и бьются, как львы.

— Идея возникла у нас примерно два года назад, — объяснял Добранский, гуляя ночью с Янеком. — Это было ужасное время: почти все наши командиры пали в бою или немцы взяли их в плен. Чтобы придать самим себе мужества и сбить с толку врага, мы выдумали Партизана Надежду — бессмертного, непобедимого командира, которого не может поймать ни один враг и ничто не способно остановить. Мы выдумали легенду, подобно тому, как люди поют ночью, чтобы придать себе смелости, но очень скоро она обрела реальную, осязаемую жизнь и наш герой действительно стал жить среди нас. Появилось ощущение, будто все и вправду подчиняются приказам какого-то бессмертного человека, до которого не могут добраться никакая полиция, никакая оккупационная армия и вообще никакая материальная сила.